Они сидели в саду возле раскидистого куста — кисти ракитника переливались на солнце. Бук сказал, что школьники перепечатывают книгу Михаэля на гектографе. Целые классы разбирают ее по страничкам, и каждый переписывает от руки по нескольку экземпляров. Она переходит из рук в руки. С кем ни заговоришь — все ее читали. Социалистическая партия напечатала на газетной бумаге пятьсот тысяч экземпляров и отправила их на фронт. (Он показал Михаэлю один экземпляр этой толстой газеты.) Если есть на свете книга, которая может ускорить конец войны, то это именно «Человек добр». Улыбаясь, доктор закончил свой рассказ такими словами: «Ваша книга повлияет на ход мировой истории».
Михаэль подумал: «Если б она могла сократить войну хоть на один день! Если б она могла сделать грядущие поколения хоть капельку осмотрительнее!»
Этим летом было сломлено сопротивление немецкой армии. Людендорфу из-за нехватки людских резервов пришлось отказаться от намеченного на июль наступления на Западном фронте. Восьмого августа началось успешное наступление войск Антанты, о котором Людендорф сказал: «Восьмое августа был черным днем в истории войны. Наша боевая мощь уничтожена. Надо кончать войну».
Девятого ноября Михаэль и Лиза поехали на трамвае в город — они хотели купить ковер для гостиной. Когда они у Главного вокзала сошли с трамвая, им бросилась в глаза толпа взволнованных людей, раскупавших экстренный выпуск газет.
«Революция в Германии.»
Они тут же вернулись домой. Было три часа. В шесть дом был продан. В восемь поезд уже вез их на родину.
Немецкие таможенные чиновники, еще не успевшие снять серую походную форму, относились к своим обязанностям очень легкомысленно: они дружелюбно ухмылялись и готовы были все пропустить в страну, где больше ничего не было.
Лиза подарила бородатому таможеннику плитку швейцарского шоколада. Он понюхал ее и вытаращил от удивления глаза.
— У нас раньше это тоже было. Интересно, что скажут детишки. Они еще никогда не видели шоколада. — Он осторожно вытащил плитку — из пестрой обертки и стал рассматривать, держа перед глазами в вытянутой руке. — Смотрите-ка, даже в серебряной бумажке! Прямо как звезда в аду!
В немецком поезде, рассчитанном на тысячу двести пассажиров, сидело, стояло и лежало четыре тысячи — серое человеческое месиво. Обивка мягких сидений была разодрана в клочья, стены загажены, окна выбиты. Часто не хватало пара, и поезд останавливался.
— Сейчас вместо угля одна только пыль и камни, — сказал проводник, ни у кого не требовавший билета.
Михаэль пристроился на полу у ног Лизы, для которой ему удалось отвоевать сидячее место. Сосед Лизы, молодой солдат, лишившийся на войне зрения, повернул к Лизе пустые глазницы и сказал:
— Когда я вернусь домой, я спрошу у матери, зачем она меня родила на свет? Вот что я у нее спрошу. Зачем, скажу, ты меня родила на свет?
Лиза стиснула зубы, но слезы так и брызнули из ее глаз.
Изредка, когда поезд застревал на некрутых подъемах, в вагон садились новые пассажиры. Не было больше билетов. Не было ничего. Грохочущий, лязгающий на стыках поезд поражения медленно, как запряженный лошадьми рыдван, тащился по разоренной стране и прибыл в Мюнхен с семичасовым опозданием. Но это не имело значения, расписания тоже больше не было.
При выходе на вокзальную площадь Михаэля охватили воспоминания довоенных лет. Все осталось точно таким же, как и прежде, но в это холодное ноябрьское утро все выглядело совсем иным. Над городом словно нависла вечная ночь, и во мраке ее, сплетясь, как клубок червей, продолжали двигаться люди, видимо без всякой цели.
Лиза и Михаэль направились в ближайшую к вокзалу гостиницу. Записали свои имена. Им отвели комнату, дали ключ. Все вокруг производило какое-то призрачное впечатление: казалось, будто пущенная много лет тому назад машина по случайности продолжала работать. И в эту зловещую, безжизненную тишину, где ничто не живет и не произрастает, вдруг ворвалось многоголосое пение, прерываемое ликующими криками. Михаэль подошел к окну. Тысячи людей шагали под огромными красными знаменами.