Михаэль отправился в ближайшую же меняльную лавку и обменял семь тысяч швейцарских франков на германские марки, которые к тому времени потеряли еще только сорок процентов своей стоимости. Меняле он сказал:
— Скоро марка не будет стоить и пфеннига.
Меняла — худой человек в очках, побагровел от гнева.
— Наша марка надежнее золота.
— А я вам говорю, что скоро она вообще ничего не будет стоить.
— Если вы так думаете, зачем же вы меняете франки на марки?
Надо сказать, что Михаэль в Цюрихе отказывался класть свои деньги в банк, считая безнравственным получать проценты; теперь он сказал:
— Потому что я не хочу ничего иметь, когда у других тоже ничего нет.
Этого меняла не понял. Он, пятясь, отступил от прилавка и со страхом поглядел на Михаэля, словно опасаясь, что его странный клиент сошел с ума.
Когда Михаэль вышел на улицу, он увидел, как два солдата, схватив за руки молодого белокурого офицера, срывают с него погоны. Михаэль подумал: «Ну что тут скажешь?» Он подумал: «С этой минуты мы все равны». И это было его глубочайшее убеждение. Он даже невольно замурлыкал гимн «К радости» — «Обнимитесь, миллионы!»
С лязгом проехал велосипедист. Вместо резиновых шин, которых тоже больше не было, на колеса были намотаны спиральные пружины, а сверху надеты железные ободья. Перед пустой витриной обувного магазина, где серый котенок катал стеклянную вазу, стоял крестьянский парень в коротких кожаных штанах, из которых торчали голые коленки, и в огненно-красных высоких зашнурованных дамских ботинках на высоком французском каблуке. Обуви больше не было.
Михаэль подумал: «Проститутки, которые до войны поджидали клиентов возле магазина на Тауенциенштрассе, вместо вывески носили такие красные ботинки на шнуровке».
Около полудня Михаэль и Лиза пошли прогуляться. Почти все магазины были закрыты, многие витрины заколочены досками, чтобы ночью никто не вырезал стекол. Продавать было нечего.
Но в маленьком ресторанчике, где Лиза и Михаэль решили пообедать, оказался большой выбор мясных блюд, очень недорогих и хорошо приготовленных. Миловидной, пышной, вечно улыбающейся кельнерше с высокой грудью они заказали фаршированную телячью грудинку.
У стены напротив сидел долговязый, поджарый белокурый молодой человек с моноклем, рукава синего костюма были ему коротки. Михаэль подумал: «Офицер в штатском».
Офицер что-то внушительно говорил человеку с нездоровым, бледным, жирным лицом; тот, казалось, слушал даже глазами, почтительно, как слуга, которому дают приказание.
Глядя на него, Михаэль вспомнил готическую каменную собаку, которая выглядывала из стены в крытой галерее Вюрцбургского монастыря, как бы готовясь к прыжку, — самая настоящая кривая готическая собака. Михаэль тщетно ломал себе голову, кем, собственно, может быть по профессии этот человек, но не мог придумать ничего подходящего и решил: «А может, у него и вовсе нет никакой профессии».
(На другой день Михаэль увидел этого человека еще раз, на собрании рабочих в пивной Браухауз. Тот расхаживал с красной повязкой на рукаве и вместе с десятью товарищами собирал в суповую тарелку пожертвования на вдов и сирот погибших мюнхенских рабочих. Время от времени он под бурные возгласы одобрения бросал негодующие или подбадривающие реплики стоявшему на трибуне Эрнсту Толлеру, ибо находил его недостаточно левым. О том, что это шпик на жалованье у мюнхенского офицерства, рабочие узнали только позднее. Слишком поздно!)
Когда кельнерша, приветливо улыбаясь, принесла телячью грудинку, Михаэль спросил у нее, не знает ли она, кто этот человек, который сидит у стены, ест только салат и пьет только воду.
Улыбка сошла с ее лица. «Ах, этот! — Она пожала плечами: — Мне кажется, он тронутый. Я что-то его боюсь. Его как будто зовут Литлер или Гитлер, хотя нет — Битлер. А платит за него всегда другой. Барон какой-то. К нам теперь и знатные господа заходят, потому что у нас еще найдется что поесть».
— Вы мне не принесете еще кусочек хлеба? — спросила Лиза. Она по-прежнему ела с завидным аппетитом. Но тут вошел газетчик и закричал: «Бавария — свободная социалистическая республика! Курт Эйснер — премьер-министр!»
— Теперь все пойдет по-другому, теперь все будет хорошо, — обрадовался Михаэль, — все будет хорошо. И мы это увидим. — Он сжал руку Лизы. Она сказала:
— Почему должны были погибнуть миллионы людей?
Он пытался утешить ее:
— По крайней мере они не напрасно погибли. Теперь все будет хорошо.