Известность и тяжелые переживания — война и смерть Лизы — укротили манию величия.
Глядя на Илону, замученную собственным воображением, он вдруг испугался растущего чувства к ней, и тут ему стало ясно, что мужчина сорока лет — это нечто совсем другое, чем юноша, одержимый манией величия, который мог все взять с бою, и именно потому покорил Лизу, что не видел трудностей, которые заставят задуматься, а то и вовсе остановят сорокалетнего.
Илона встала, не говоря ни слова. Они ушли. Несмотря на внутренний голос, предостерегавший его от опрометчивых поступков, он тут же позвонил в цветочный магазин. Ему хотелось, чтобы к ее приходу домой цветы уже ожидали ее. Через полчаса Илона позвонила и поблагодарила его за розы.
Он спросил, не хочет ли она еще раз повидаться с ним. Она не ответила. Он тоже молчал. Он напряженно слушал ее дыхание. Немой разговор продолжался более минуты. Наконец он услышал, как она осторожно, стараясь не звякнуть, положила трубку.
Он подумал: «Значит, она не знает, как быть. Эта своеобразная и по-настоящему красивая женщина не уверена в себе, как выпавший из гнезда птенец, хотя уж у нее, казалось бы, нет для этого никаких оснований». И он понял: «Единственное, что ей нужно — и нужно как воздух, — это признание и утверждение. Только тот мужчина, который вернет ей уверенность в себе, — на что она, видит Бог, имеет полное право, — сможет ее завоевать. Вот ключ от крепости, и этот ключ у меня в руках. Все будет хорошо».
В этот вечер — впервые за много месяцев — он никуда не пошел. До поздней ночи он работал над своим романом и был не одинок — вот она лежит рядом на диване. Изредка он что-нибудь говорит ей, и она отвечает: «Как хорошо быть с тобой».
С утренней почтой пришло письмо от молодого психиатра, который совсем недавно обратился к психоаналитическому методу лечения и, судя по всему, не знал еще, что люди искусства, в отличие от всех остальных людей, способны сублимировать свои комплексы в творческой деятельности. Сей рьяный психоаналитик писал, что книги Михаэля он читал с особым интересом, поскольку в основе всех четырех лежат одни и те же комплексы, и что при отсутствии этих комплексов Михаэль, может быть, вообще ничего не писал бы, а если бы и писал, то в совершенно другом духе. Из чисто научных побуждений он охотно подверг бы Михаэля психоанализу.
Михаэль был известен в своем кругу тем, что почти никогда не писал писем. Он не всегда отвечал даже на деловые письма, отчего терпел большие убытки. На это письмо он ответил.
«Я допускаю, что у Микеланджело, Бетховена, Шекспира и Гете были свои комплексы. Да и Достоевский не был, вероятно, стопроцентно нормальным человеком. Но стали ли бы вы подвергать этих художников психоанализу? Не предпочитаете ли вы, чтобы вместо этого была расписана Сикстинская капелла, созданы симфонии Бетховена, создан «Гамлет» или «Братья Карамазовы»? Конечно, рядом с этими гигантами мы жалкие карлики, которых можно разглядеть только в микроскоп. Но ведь даже сапожнику нужна кожа, когда он хочет шить башмаки. Мы — это мы, когда мы пишем. И ни за что на свете я не поступился бы своими комплексами — в самом прямом смысле, ни за что на свете. Они нужны мне самому».
Русский приобрел себе три пижамы и отбыл в Москву. Об Илоне Михаэль ничего не знал. Он волновался и не мог работать. Она сидела вот там, на диване. Квартира была пуста. Беспокойство гнало его на улицу. В шумном ночном кабаре вдруг он почувствовал, что их разделяет целая часть света.
На другой день он снова послал цветы. Она позвонила ему и трагически мрачным голосом сказала только одно слово: «Спасибо».
Итак, связь была восстановлена. Но неверное слово, неверная интонация или даже совершенно безобидное слово, неверно воспринятое, могли снова все испортить. Он сказал:
— Я хотел бы посидеть с вами в каком-нибудь кафе.
После долгой паузы — он вновь слушал ее дыхание — она спросила:
— В честь чего?
Он подумал: «Любой другой женщине, даже принцессе, я мог бы ответить: «Потому, что я полюбил вас». Ей он сказал: — Да просто так.
— Как это «просто так»? Что значит — «просто так»? — обиженно спросила она.
«Значит, не то», — подумал он и сказал: — Я хотел бы увидеть вас потому, что я полюбил вас.
— И вы прямо так мне об этом говорите? С чего это вдруг? Поистине крайне лестно для меня.
«Опять не то. Как же с ней надо?» — Он готов был сломать трубку: — Короче говоря, вы хотите или нет?