Квартира Илоны находилась на Лютцовплац. К просьбе сварить кофе в двенадцать часов ночи Фразе отнеслась очень неодобрительно и только молча покачала головой. Отношения обеих очень напоминали отношения между выросшей своевольной дочкой и любящей матерью, бессильной от слишком нежной любви. Явно недовольная присутствием в такой поздний час в их квартире постороннего мужчины, она молча принесла кофе, коньяк и легла спать. Илона не могла скрыть детскую радость оттого, что в споре с Фразе ей удалось настоять на своем, и все же каждая черточка лица, каждое движение этого многоцветного, ослепительного, сказочного существа, еле достававшего до плеч Михаэля, выдавали внутреннюю выдержку, которая может быть — а может и не быть — у женщины. У нее это казалось ему особенно привлекательным именно потому, что она была так мала ростом. Что-то в ней напоминало ему нетронутую Софи, хотя он и говорил себе, что Илона уже четыре года замужем. «Она не проста, она очень многогранна».
Она опустилась на кушетку. Как пушной зверек, который, забравшись в нору, чувствует себя в полной безопасности, она долго устраивалась поудобнее и наконец, поджав ноги, удовлетворенно зарылась щекой в подушку.
Он прислонился к окну, не выпуская из рук рюмки с коньяком. Вся комната разделяла их. Он сказал себе: «Между нами не просто эти пять метров, между нами пропасти и ледники».
Она зажмурилась.
— Почему ты меня любишь? Почему?
Молча пересек он разделявшие их пять метров и подсел к ней, она сверкающим клубочком свернулась вокруг него. Поглаживая ее волосы, весело ответил:
— Потому что мне нравится кончик твоего носа. А ты? Почему?
— Потому. — Она так нежно выговорила это слово, что в нем было все. Они наслаждались чувством близости, они молчали и не двигались с места.
По ее дыханию он догадался, что она уснула. На ее лице он прочел спокойную радость, и ему захотелось участвовать в ее сне. Чувство породило мысль: «Кто не охранял сна любимой, тот еще не знает, как прекрасна может быть жизнь».
Поднялись трепещущие веки. Не очнувшись еще, она протянула ему губы. «Вот теперь она настоящая», — подумал он, целуя ее. Больше он не успел ничего подумать. Во сне она перешагнула мост, разделявший их, и, просыпаясь, сделала следующий шаг. Она обрела свой духовный центр.
Солнце уже сияло и птицы весело щебетали, когда он возвращался домой по безлюдному Лютцовплацу. Он был до краев полон счастья. Он не был больше одинок.
На другой день Илона уехала в Варшаву к своей матери.
VI
Михаэль не уходил больше из дому по вечерам, мысли об Илоне удерживали его за письменным столом и не покидали во время работы. Он работал изо дня в день, по пятнадцать часов в сутки, пока не закончил «Оксенфуртский мужской квартет» — самый короткий из своих романов.
За полтора года работы над этим романом Михаэль пришел к твердому убеждению, что в торопливом двадцатом веке можно любую тему полностью раскрыть на 300–400 страницах, если только удается писать ясным, простым языком, находить самые подходящие слова, изображать только самое существенное в месте действия, в ситуации, только самые характерные черты действующих лиц, — и при всем том добиваться спокойного, естественного, правдоподобного развития сюжета. И тогда эта вновь созданная действительность, никогда не существовавшая прежде, покажется читателю такой же естественной, как и подлинная действительность. Роман, написанный в такой манере, охватит неизмеримо больше жизненных событий и человеческих судеб, чем подробнейший роман в трех томах на ту же тему, и сильней привлечет интерес читателя. Но зато этот сокращенный роман потребует и неизмеримо больше работы и самоотречения, чем толстый. Писатель, который способен по-спартански отказываться от деталей и в то же время ничего не упускать, воистину вправе позавидовать труду шахтера.
Он поехал в Лейпциг и вручил рукопись своему издателю. Возвращаясь к себе в отель — было ясное солнечное утро, — он услышал на церковной площади многоголосое звонкое пение ангелов, которое доносилось с неба, да и не могло доноситься ниоткуда больше. Он вошел в церковь. Кроме него, здесь никого не было. Солнечные лучи, словно на церковных росписях старых мастеров, наискось прорезали неф, подобно гигантским лезвиям пил. Невидимый хор мальчиков пел баховский хорал, и казалось, что это поют высокие церковные своды. Тронутый до глубины души, Михаэль сел и стал слушать, как когда-то в мюнхенском концертном зале, где он впервые услышал симфонию Бетховена. Он вспомнил свои мысли: «И такую музыку создал человек! Да это и самого правоверного могло бы сделать неверующим и навести на мысль, что нет на свете другого творца, кроме человека».