Издерганная и замкнутая Илона подала ему руку и без пожатия попрощалась с ним. Со смешанным выражением бессильной ненависти и любви посмотрела она в лорнет на искаженное, подергивающееся лицо матери и молча вышла вместе с ней.
Михаэль смотрел несколько секунд на пустой письменный стол. Как и всегда после окончания какой-нибудь книги, он находился в состоянии высочайшего творческого подъема и его тянуло немедленно начать новую работу. Если он не сделает этого тотчас же, напряжение, как он уже знает по опыту, постепенно спадет, оно сменится внутренней пустотой, и в работе наступит перерыв бог знает на какой срок.
Физически он чувствовал себя хорошо и свободно мог работать положенные десять часов в сутки. Но ни одна из тем не привлекала его настолько, чтобы он решился взвалить на себя желанный крест. Он не работал, а месяцы шли, терялось время, столь драгоценное для дела всей его жизни, а для этого дела даже целая жизнь оказалась бы слишком коротка. Он был внутренне пуст. Мерзкое было состояние.
Так прошло девять месяцев, и вдруг, сидя в Романовском кафе, он прочел газетную заметку, которая его потрясла.
«Они прежде никогда не видели друг друга».
В Шпандау приговорен к шести месяцам тюремного заключения бывший военнопленный, вернувшийся из России, за попытку уверить жену своего фронтового товарища, вместе с ним попавшего в плен, в том, что он — ее муж, которого ошибочно считали погибшим.
Судебная заметка прошла сквозь незащищенное сознание Михаэля, проникла в мир его чувств, и перед его глазами с молниеносной быстротой встала картина — незнакомая местность, которой он ни разу не видал — и потом столь же молниеносно исчезла. Кровь прилила к его сердцу. Он даже не понимал, почему эта заметка так встревожила его, что он внезапно оглох и ослеп для всего окружающего. Неясные образы, которые он не мог удержать, стремительно возникали и исчезали один за другим.
Лишь через несколько секунд он опять обрел способность думать.
«Не может быть, чтобы все это происходило именно так. Ведь они никогда раньше не встречались. А если бы жена знала этого человека раньше, он тем более не мог бы рассчитывать, что она ему поверит, будто он и есть ее муж. Только душевнобольной мог вбить себе такое в голову. Эта история выдумана, и плохо выдумана».
Заметка утратила всякий интерес для него, он повернул лист газеты и начал читать экономический обзор. Но строчки и цифры расплывались перед его глазами. «А если этот человек любил ее? Ведь влюбленным даже невозможное кажется возможным. Но нет, не мог же он любить женщину, которой он ни разу не видел».
Он пробовал вчитаться в экономическую статью, но не понял ровно ничего — голова не работала. Жар в груди не проходил, и Михаэль напрасно пытался воскресить в памяти туманные образы. Не уплатив за кофе, он вышел и побрел по Тауенциенштрассе.
«Мужчина любит женщину, которую он никогда не видел». Эта мысль вгрызлась в него и уже не уходила. Он видел лица прохожих, витрины магазинов — и не видел их. Прямо среди берлинской улицы Тауенциенштрассе возникла пустынная степь, там работают двое военнопленных. «Добрый день», — машинально сказал он знакомому, который на ходу раскланялся с ним, и снова повторил фразу: «Человек полюбил женщину, которой он никогда не видел». Перед ним пустынная, необозримая степь. Двое военнопленных издали кажутся крохотными, как муравьи. Они разговаривают между собой. Тут только он начал рассуждать. «Если один из них, томимый тоской среди этой пустыни из года в год, изо дня в день, говорит о своей жене, о том, как она выглядит, о том, какая она, рассказывает о ней все, даже самое интимное, — словом, все, — то в другом действительно может запечатлеться ее образ и заполнить этого другого так, что он способен полюбить женщину, которой никогда не видал, и, охваченный любовью, граничащей с безумием, способен даже вообразить, что он и есть ее муж».