В Париже осели десятки тысяч эмигрантов. Мрачна была их жизнь во французской столице, и нигде ни на минуту, даже во сне, не покидал их страх перед префектурой и полицейскими чинами, которые по собственному садистскому произволу вершили эмигрантские судьбы. Французская полиция считала, что эмигранты — это нечто вроде нечистот, затопивших страну, и соответственно обращались с ними.
В этой унизительной обстановке Михаэль начал писать новый роман. Теперь, когда читатели Германии оказались вне пределов досягаемости, Михаэль понял, что в конце концов писатель пишет ради самого себя, ради собственной радости и муки, пишет потому, что должен писать. Он задумал большой роман о любви, о жизни девушки, начиная с тринадцати лет и до тех пор, когда тринадцать лет исполнится ее дочери.
Но не успел он написать несколько глав, как в сентябре 1939 года — немецкие танки уже перешли границы Польши — его загнали, подобно десяткам тысяч других эмигрантов, в концентрационный пересыльный лагерь под Парижем, а недели через две-три все эмигрантское стадо распределили по постоянным лагерям.
Михаэлю не помогло то, что французские школьники изучали немецкий язык по его роману «Разбойничья шайка», что десять лет тому назад на устроенном в посольстве приеме по поводу премьеры «Карла и Анны» французские министры пожимали ему руку. Не помогло и то, что он был политическим эмигрантом, открытым противником нацизма.
Михаэля и вместе с ним тысячу четыреста старых евреев поместили в заброшенной крестьянской усадьбе — хлевы и сараи без окон, без дверей, на бетонированном полу вместо подстилки — прелая вонючая солома, хотя наступил уже октябрь и погода стояла холодная и промозглая. В первую же неделю четверо заболели воспалением легких. Врачу — тоже эмигранту — не оставалось ничего другого, как беспомощно наблюдать смерть одного из них, — у лагерного начальства нельзя было выпросить даже таблетки аспирина.
На весь лагерь был один умывальник, ничуть не больше раковины в кухне бедняков, а каждое утро ровно в десять часов по совершенно непонятным причинам прекращали подачу воды. Михаэль не принимал участия в ежедневных сражениях четырнадцати сотен за пригоршню воды, которая могла только размазать грязь по лицу и рукам. Он превратился в стоический монумент нечистоплотности.
Усадьбу день и ночь охраняли солдаты с заряженными ружьями, выходить за пределы ее не разрешалось, а двор был настолько мал, что, когда четырнадцать сотен хотели подышать воздухом, им приходилось двигаться непрерывным зигзагом вплотную друг к другу. Даже если бы все стояли совсем неподвижно, и то двор был бы набит битком.
В этой непрестанно вертящейся человеческой мельнице, в густом сером человеческом месиве был один австрийский еврей с красной ленточкой ордена Почетного легиона в петлице. Михаэль попросил его не снимать красной ленточки, так как ее отрадно видеть в этой обстановке.
У всех была лишь одна тема для разговоров, один вопрос, на который никто не находил ответа: почему с ними — жертвами и открытыми врагами нацизма — обращаются как со скрытыми врагами Франции. Эмигрант-еврей, который по возрасту уже мог не опасаться концентрационного лагеря, ответил на этот вопрос статьей в одном парижском журнале. С исключительной, безупречной объективностью взвесил он в своей статье стоящую перед Францией необходимость защищаться и тяжелую, достойную сострадания судьбу евреев — жертв нацизма, и пришел к выводу, что Францию нельзя упрекать, если она бросает жертв Гитлера в концентрационные лагери, ибо в конце концов они остаются немцами.
Находившийся среди заключенных зубной врач из Берлина, которому прислали этот журнал, прямо во дворе вслух зачитал статью своим товарищам по несчастью. Мертвую тишину сменил громкий взрыв негодования. Зубной врач с возмущением спрашивал, как может еврей-эмигрант публично оправдывать эту меру французского правительства по отношению к другим евреям-змигрантам.
Потом зубной врач, все еще бледный как полотно, подошел к Михаэлю и спросил, написал бы этот писатель свою статью, если бы его самого бросили в концентрационный лагерь. Заикаясь от волнения, он спрашивал:
— Может, он написал бы статью прямо здесь, в лагере?
Пошли затяжные дожди, и двор превратился в непроходимую глинистую топь, залитую водой. Люди валялись в сараях, где уже просто нечем было дышать. Но и здесь, на вонючей подстилке, Михаэль продолжал писать свой роман о любви. Закончив описание елового леса фразой: «Синичка прочертила резкую черную линию от ручья до верхушки дерева; верхушка закачалась, а на ней качалась и посвистывала синичка», — он невольно рассмеялся над благотворным безумием, которое здесь, в этом смердящем, заскорузлом и холодном аду помогает ему описывать рай.