Наконец она включила ночник.
В углу стоял старый шкаф, в котором было что-то успокаивающее, гвоздики на ночном столике весело кивнули девушке. Она просто оставит гореть свет.
Но вот принц вышел из шкафа, выключил лампу и склонился над кроватью. Матильда почувствовала его губы на своих губах и, вскрикнув, проснулась. Она села на кровати и внезапно увидела себя в зеркале — ее лицо выражало страх и ожидание. В комнату уже проникло солнце, а из кухни шел аромат только что сваренного кофе.
За столом, где могли свободно разместиться человек двенадцать, сидел Паули и размахивал своими длинными руками: он подвигал к себе кофейник, молочник, горшочки с медом и джемом, расставленные справа и слева от него, а потом водворял их обратно, предварительно опустошив наполовину; он хватался то за сахарницу, то за масленку и без труда доставал ковриги хлеба с противоположного конца стола. А его матушка в это время клала себе в рот крошечные кусочки и жеманничала, как принцесса на горошине, которая уже успела состариться. Матильда с удивлением наблюдала за тем, какое гигантское количество пищи поглощал ее двоюродный брат.
— Ну, а теперь пошли!
Накинув на себя легкое летнее платьице — до талии в обтяжку, но с широкой юбкой, — Матильда выпорхнула из дома. Верзила пастор тщетно размахивал тростью, кончик трости никак не хотел достать до земли.
Все кругом отливало серебристо-зеленым, как будто с неба упал гигантский одноцветный ковер и покрыл волнистые холмы, лощины и острые гребни скал.
— Здесь в горах трава ниже. Зато некоторые цветы крупнее, гораздо крупнее, чем у нас, — сказала Матильда, с недоумением разглядывая лиловый цветок чертополоха, такой же величины и вообще точь-в-точь такой же, как малярная кисть карлика, которую она увидела когда-то на опушке леса.
Паули, только что приспособивший для задуманного им благотворительного спектакля комедию «Сон в летнюю ночь», вдруг пришел в восторг от чертополоха — ведь его можно использовать вместо рампы. Заросли дрока и густой кустарник с красными ягодами слева и справа вполне сойдут за боковые кулисы; кусты слегка подымались кверху так же, как и вся сцена — зеленая лужайка, — и тянулись до самой опушки леса — идеального заднего плана. Пастор тут же подсчитал по пальцам, когда наступит полнолуние.
Две недели Матильда только и знала, что вырезала из бумаги, сшивала и склеивала костюмы, придуманные ею же самой.
Полприхода разместилось внизу у рампы и на волнообразных холмах, ярусами окружавших сцену; многим богатым приезжим пришлось сидеть на крышах своих автомобилей. Артисты в ожидании удара гонга — вернее, удара по большой сковороде, принадлежавшей матушке пастора, — схоронились в кустах, служивших им театральными уборными, и за темными стволами на опушке леса. Над всем этим простиралось звездное небо, а на самом горизонте виднелись обнаженные горные вершины.
Когда звук гонга замер вдали, вновь начал свою партию хор цикад, так хорошо гармонировавший с ароматом леса и со светом луны, будто режиссером этого спектакля был сам Господь Бог.
В черных, туго натянутых чулках, которые доходили до коротких штанишек, в шелковой присборенной курточке, с сеткой, под которую были запрятаны тяжелые косы, Матильда — прекрасный мальчик-чужеземец — вышла из кустов дрока к рампе и взяла аккорд на гитаре, украшенной зеленой лентой. Цикады замолкли, и Матильда начала.
«О великий король, поверь мне, ты можешь начать игру, сердце мое — золото. Поистине мне нечего скрывать…»
Приняв красивую позу, как и подобало сказочному герою, Матильда расположилась у куста чертополоха и мечтательно взглянула на короля — Паули, выскользнувшего из боковых кулис. На голове у Паули была золотая повязка, а над ней огромный бумажный цветок чертополоха — королевская корона. В ночной рубашке, доходившей ему до пят, добрый священник казался каким-то высоким зловещим призраком, пришельцем с луны. Кое-кто из прихожан захихикал.