В деревнях царила странная тишина. Люди иначе переходили привычную уличку, иначе смотрели. Злой рок поразил страну.
Сельский жандарм, который должен был располагать точными сведениями, так как он сам только что возвратился из соседнего городка, заверил их, что немцев в нем нет и, следовательно, там можно спокойно переночевать.
Трое небритых и запыленных чужаков немедленно привлекли в городке общее внимание, но жители держались так, будто они без слов заключили с беглецами союз против общего врага.
По узкому переулку они подошли к пересекающей его главной улице — там перед церковью собралось свыше ста человек, молчаливых и неподвижных, словно они ожидали выноса гроба. Беглецы не видели из переулка, что происходит на главной улице; ничего не подозревая, они дошли до угла и внезапно очутились перед немецкими мотоциклистами и солдатами, которые спрыгивали с грузовиков. Лейтенант, руководивший взятием города, стоял посреди улицы, сигарета почти вертикально свешивалась у него изо рта. Он подозрительно посмотрел на застывших от страха бродяг.
И тут произошло нечто невероятное. Михаэль припомнил — даже теперь у него сильней забилось сердце — сцену на вокзале Ангальтер, когда он под взглядом готового выстрелить телохранителя попросил у Геринга прикурить. Объяснить это странное повторение он мог только тем, что каждый курильщик в волнении или в беде первым делом невольно хватается за портсигар.
Так или иначе, но австриец, совершенно как тогда Михаэль, похлопал себя по карману в поисках спичек и, последовав мгновенному побуждению, шагнул к немецкому лейтенанту, и уж тут он должен был, как тогда Михаэль, с максимальным спокойствием закончить то, что начал.
Растерявшийся лейтенант дал ему огня и с интересом курильщика проследил за тем, как австриец разжег свою сигарету.
Они молча пошли по улице. Австриец успел только шепнуть:
— Не оглядываться!
Когда они достигли последних домиков, позади вдруг раздался треск мотоциклов. Чех с ужасом прошептал:
— Лейтенант передумал.
Треск стал громче. Они не обернулись. Леденящий страх пробежал по спине. Немец промчался мимо.
Ночь они провели на сеновале какого-то крестьянского двора, стоявшего на отшибе. С рассветом тронулись дальше. О Марселе — неясной туманности на отдаленной звезде — они больше не думали, их целью всякий раз была теперь только соседняя деревня. Трое беглецов, те самые, что, разбитые и полумертвые, валялись в каменной хижине, шли теперь в твердой уверенности, что с каждым шагом они делают что-то для своего спасения. Они стали живыми людьми, и все это потому, что начали двигаться, потому что шаг за шагом шли к цели, которая по-прежнему оставалась далекой и недосягаемой.
Перед ними расстилалась пустынная белая дорога. К вечеру она оставалась позади, уходила в забвение.
Через две недели — им нередко приходилось поспешно прятаться от немецких частей — башмаки превратились в развалины, а пропитанные потом рубахи не отставали от тела даже ночью. Михаэль, которому шел уже пятьдесят восьмой год, высох как скелет.
Крестьяне укрывали их у себя. Они всюду были желанными гостями, потому что бежали от немцев. Спали они на сеновалах. Михаэль зашил рукопись в плащ, чтобы не тащить ее в руках. По ночам он обертывал плащ вокруг рукописи и клал его под голову вместо подушки.
С самого начала побега они решили купить велосипеды. Но в деревнях велосипедов нигде не продавали, а в городах и местечках были немцы. Наконец как-то раз им повезло.
В июльский зной, измученные и потные, брели они друг за дружкой по узкой тропинке. Тропинка вела к шоссе, которого они из-за немцев опасались и до сих пор избегали. По пути им попалась гостиница, а рядом с ней, в новой пристройке — велосипедный магазин.
Они прошли в зал, сели за столик у окна и заказали глазунью для себя и для австрийца, который тем временем пошел в магазин. Пока хозяин разливал вино, вошел какой-то по-городскому одетый мужчина в сопровождении двух немецких офицеров. Они возбужденно говорили об Англии. Все трое уселись в темном углу, около стойки, спиной к столику у окна. Говорили они по-немецки.
Михаэль силой усадил обратно на стул чеха, который хотел спастись бегством. Ему казалось, что убежать, не дожидаясь, пока хозяин принесет заказанную яичницу, гораздо опаснее, чем спокойно сидеть как ни в чем не бывало.