«Индейцы, которые когда-то продали Манхэттэн за двадцать долларов, перехитрили американцев. Климат острова так и вопит: человек не должен здесь жить».
Первого августа вконец измученный Михаэль — у него не прекращались приступы головокружения — наконец выехал на ферму. Этот день — 1 августа 1948 года — стал знаменательным днем в его жизни.
Приехав на ферму, где было на добрый десяток градусов прохладней, чем в Нью-Йорке, Михаэль принял ванну, чтобы освежиться, переоделся к ужину, сел на каменную ограду цветочной беседки, и вдруг сердце его бешено заколотилось — там, на скамейке перед домом, сидела «Ханна» — оживший образ из «Оксенфуртского квартета», идеал его мужских грез, созданный однажды в воображении, мелькнувший вдруг на несколько минут в Романском кафе и потом утерянный, несмотря на долгие розыски.
Михаэль неотступно смотрел на нее и, как и тогда, не мог оправиться от удивления, что эта неизвестная пылкая девушка, с небольшой головкой, иссиня-черными волосами, которые крупными локонами падают на плечи, каждой мельчайшей черточкой походит на свой прообраз из книги.
Она смеясь беседовала с двумя постояльцами, и ее нежное смугло-розовое личико, манящий свежий рот, ровные зубы — все блистало красотой. На ней была широкая деревенская юбка в красную полоску, а вместо блузки — что-то белое без рукавов, с большим косым вырезом, приоткрывавшим плечи и маленькую грудь.
Михаэль успокоил себя мыслью, что теперь она не исчезнет бесследно через несколько минут в многомиллионном городе. Решение сделать все возможное, чтобы завоевать ее на всю жизнь, пришло само собой. Как и тогда, он был потрясен до глубины души. А между тем рассудок начал самостоятельно подсчитывать: той «Ханне» в Романском кафе было от силы двадцать два года, эта, что сидит на скамейке, вряд ли старше, а ведь с тех пор прошло восемнадцать лет.
И все же он ни одной секунды не сомневался в том, что это та же самая «Ханна». Он думал: «Чувство не может обмануться, сердце без всяких подсчетов знает в миллион раз больше, чем голова. Это не дочь и не младшая сестра той Ханны. Это она сама. Природа просто не могла создать столь потрясающе точное повторение».
Михаэль много раз думал о ней, и в памяти его вечно жила эта столь щедро одаренная природой девушка: восемнадцать лет не тускнело воспоминание о ней. А загадку — почему она сейчас выглядит до мельчайших подробностей точно так же, как восемнадцать лет назад, — он пока оставил без ответа.
Вся жизнь с Лизой представилась ему, и тут он вспомнил, что при первой же встрече с нею его охватило то же самое чувство, как и тогда, при первом взгляде ка Ханну. Это были не радость и не страдание. Там сидела спутница жизни. Это был миг избрания, таинственный, непостижимый.
То же неповторимое чувство овладело им и сейчас, и одновременно настойчивое желание сразу сказать ей все и завоевать ее одним ударом. Но тут он подумал, что, несмотря на веселый нрав, она, наверно, решает все серьезные вопросы, затрагивающие мир ее чувств, куда медленнее, чем ее расчетливые сестры, подумал — и сам побоялся своего нетерпения, побоялся спугнуть или оскорбить ее. Он прошептал только: она будет моей женой.
То обстоятельство, что он снова встретил ее через восемнадцать лет, в другой части света, среди ста пятидесяти миллионов жителей, да вдобавок на отдаленной ферме, где всего-то и бывает десятка два людей, лишний раз убедило его, что в жизни человека случай иногда и есть сама судьба.
Все еще не отдохнув от нью-йоркской жары, Михаэль рано лег спать. Сознание, что она проведет эту ночь под одной крышей с ним, перешло в чувство большой радости, и это чувство не покидало его даже во сне.
*
На другой день после долгих поисков он разыскал ее наконец на лугу под увешанной плодами яблоней. Она подколола всю массу черных кудрей рубиново-красным гребнем, торчащим на затылке, грудь снова прикрыла чем-то белым и эфемерным, а широкую юбку заменили на сей раз белые брюки. Он увидел, что она тоненькая, хотя и не худая, и что даже в этом она ничем не отличается от книжной Ханны. Она сидела возле колясочки, в которой лежал грудной младенец. «Ее?» — забеспокоился он и спросил:
— Это ваш ребенок?
Но он уже не слышал, как она ответила, что ребенок не ее, а хозяев фермы, так быстро она успела заворожить его всем своим обликом и выражением нежного личика, на котором отразилось все ее существо, угадывалась вся ее духовная биография — мягкосердечное и странное дитя человеческое с неиспорченным воображением и первобытным богатством чувств.