Письменный стол снова стал на место.
— Хочу, — сказала Матильда, у нее было такое чувство, словно она дала торжественную присягу.
Зилаф, не отрываясь, смотрел ей вслед. Матильда медленно шла к двери. Казалось, она уже много лет тащится вот так по жизни, никому не нужная, с трудом волоча налитые свинцом ноги.
Глубокой ночью Матильда включила лампу и написала Уэстону:
«Мне хотелось бы очутиться в Вашем доме. Я сижу одна в комнате, но знаю, что Вы где-то близко. Я устала. Иногда я лежу в саду. Ваш слуга спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь просьб. Потом и он исчезает. Вы не подходите к окну, не глядите на меня. Этого и не надо. Я должна отдохнуть. Какое это, наверное, счастье быть Вам обязанной!
Матильда».
И Матильда представила себе все, что она написала, — представила, как отдыхает душой в его доме. Потом она заснула.
Во сне Матильда увидела себя в белом вечернем платье. Свет люстры отражается в старинном паркете. Длинный узкий зал пуст. Только вдоль одной из стен стоят крошечные золотые стульчики, на которых восседают толстые младенцы, прижав скрипки к подбородкам. Смех Матильды для них сигнал. Младенцы начинают медленный вальс. Навстречу Матильде по пустому залу идет Уэстон. Она заколдовала его, и он не видит ее глубокого выреза. Но во время танца чары рассеиваются, ведь она так счастлива. Уэстон останавливается и, чуть отстранившись, глядит на нее — чудо свершилось. Он поднимает глаза и встречается взглядом с Матильдой. Она становится его женой.
Но никто, кроме младенца-дирижера с розовыми крылышками, который летает над усердно пиликающими оркестрантами, не заметил, что Уэстон и Матильда поженились. Широко раскинув крылышки и руки, дирижер поднялся под самый потолок. Зазвучали скрипки, от поцелуя Уэстона Матильда позабыла все на свете. А когда она очнулась, на груди у нее лежала маленькая дочурка.
Два дня спустя ранним утром Матильда обнаружила под кучей рекламных проспектов письмо Уэстона, отправленное авиапочтой. Судя по штемпелю, Уэстон написал его в тот же час, когда она писала ему. Матильда была в этом уверена. Кровь застучала у нее в висках.
Она перевернула конверт и прочла по буквам название глухой английской деревушки. Теперь у нее есть его адрес. Быть может, дом, в котором он живет, и впрямь такой, каким он представляется Матильде. Позже, когда Матильда пойдет на рынок, она опустит свое письмо в почтовый ящик. Она прижалась щекой к конверту и только потом его распечатала.
«Сегодня ночью мама — она уже давно умерла — положила передо мной белый лист бумаги и строго наказала: «Напиши ей». При жизни она никогда не говорила со мной так строго. А потом я увидел Вас. Вы медленно шли по газону. Я проснулся и сразу же сел за письменный стол.
Я чту закон, запрещающий вмешиваться в жизнь женщины, связанной с другим человеком. Но я знаю, как Вы несчастны, и мне кажется, что в данном случае я вправе последовать велению матери, велению своего сердца. Сегодня утром я отправился верхом к овечьим стадам, Вы были рядом. И я спросил Вас, куда нам поехать в наш медовый месяц.
О своем чувстве к Вам я не стану писать.
Ваш Уэстон».
Тяжелый груз спал с души Матильды. В висках у нее все еще стучало. Колени подгибались. Она присела к столу и положила голову на скрещенные руки. Глаза то закрывались, то снова открывались. Поток счастья бушевал в ней, в каждой частице ее тела. Письмо Уэстона лежало рядом, прикрытое ладонью.
В эту секунду дверь спальной приоткрылась, Матильда подняла голову. На пороге стоял Зилаф в пижаме.
— Позвони, пожалуйста, профессору. У меня жар.
Лицо Зилафа пылало.
К вечеру температура подскочила до сорока. Болезнь осложнилась воспалением легких. Сердце Зилафа работало с перебоями. Профессор пытался сбить температуру инъекциями хинина. Но, несмотря на огромные дозы лекарства, жар не спадал.
Матильда достаточно разбиралась в медицине, чтобы понять: судьбу больного решает сердце. Силы Зилафа таяли с каждой минутой. Он уже не мог приподняться в постели. Есть он тоже не мог. Запахи еды вызывали у него тошноту, доводили до обморока. Казалось, он потерял и зрение и слух. За все время он заговорил только раз, и то в бреду.
— На дне морском, в гуще ползучих растений замерли рыбы; и я с ними, рыбы таращат на меня глаза…