— Ну вот, теперь вы довольны! — Казалось, сестра считала, что этот смешной злосчастный малый вовсе не заслужил такой радости. Уже много лет она изо дня в день наблюдала, какой дорогой ценой платят женщины за любовь к мужьям и за желание иметь детей, и не верила в мужскую искренность; она не переменила своего мнения даже после того, как несколько недель назад в этой самой приемной один отец доказал подлинность своих страданий, скончавшись от разрыва сердца. Сестра была женщиной и считала, что сама природа повелевает ей отомстить за весь слабый пол, отомстить мужчинам, зачинавшим детей, которых в муках рожали ее подруги.
И при всем том дежурная сестра — холеная блондинка с молочно-белой кожей — была добрым существом, с головой ушедшим в свою трудную работу.
Приветливо улыбаясь, она снова пошла к Матильде.
Врач — самый могущественный в клинике человек — стоял в ногах железной кровати и глядел на Матильду с тем чувством жалости и удивления, с каким глядят на покалеченный, опустошенный бурей сад, который еще накануне был чарующе прекрасным и стоял в полном цвету.
Матильда лежала слегка отвернувшись к стене, лицо ее с зеленовато-коричневыми пятнами беспрерывно подергивалось, потные волосы разметались по подушке — казалось, это лицо побывало на самом дне моря в солоноватом разлагающемся иле. Белые губы были широко открыты.
— Я была на волосок от смерти, — прошептала Матильда.
— Что вы сказали? — спросил врач, склоняясь над ней.
У Матильды не было сил шевельнуться, она могла только дышать. Ей даже не рискнули сменить постельное белье. Матильда все еще была где-то далеко, на полпути между жизнью и смертью. Она чувствовала, что ей пришлось израсходовать весь тот запас сил, который человек может израсходовать, не потеряв окончательного вкуса к жизни. Еще немного, и самая основа ее существования оказалась бы подорванной, и если бы даже она осталась в живых, она с трудом влачила бы свои дни, жалкая и пришибленная. Как ни тяжко было Матильде, она все же знала, что все утраченное ею может быть легко восстановлено.
— Я была на волосок от смерти, — шепотом повторила она.
Матильда еще не видела ребенка. Она была слишком слаба для этого. Даже дышать было трудно, и все же где-то в тайниках ее души жила неясная мысль о том, что у нее родилась дочка. Матильда заснула как убитая.
Врач и сестра на цыпочках вышли из палаты. В коридоре стоял Уэстон. Врач посмотрел в его изумленные вопрошающие глаза и сказал:
— Ваша жена вне опасности. Обещаю вам, что через недельку она выздоровеет, наберется сил и опять будет с вами. Роды были тяжелые. Очень тяжелые! Но протекали они нормально.
Врач чувствовал, как дрожит рука Уэстона.
— Вы много пережили за эти часы. Знаю. Ведь ребенок рождается не только в палате, но и в комнате ожидания. Существуют муки не менее страшные, чем физическая боль.
Уэстон все еще не мог осознать свое счастье; понурив голову, он повторял:
— Что с моей женой? Что с ней?
Дежурная сестра, стоявшая в широкой полосе света, беленькая и свежая, усмехалась, потупив глаза. Она ничего не могла с собой поделать — этот папаша казался ей смешным.
Уэстон пошел по длинному коридору, устланному блестящим гладким линолеумом. Бесшумно пробегавшие сестры, запах карболки, приглушенные стоны, внезапная тишина, прерываемая криком, — все это вновь привело его в тревогу, напомнив, что рождение детей сплошь и рядом сопровождается смертью рожениц. Как он ни уговаривал себя, что голос врача звучал искренне, его вновь начали терзать сомнения и страхи.
Только после того как Уэстон вышел из темных ворот родильного дома и очутился на оживленной улице, залитой солнцем, его страх внезапно сменился уверенностью в том, что опасность миновала; неудержимая радость овладела Уэстоном. В его жизни начался новый период, суливший ему еще не изведанное счастье: теперь у него была семья. Эта мысль крепко засела у него в голове и не покидала его ни на минуту.
На площади у озера в этот день был базар; весеннее солнце, проникая сквозь нежную светло-зеленую листву деревьев, освещало толпу, которая медленно продвигалась между рядами корзинок с фруктами и овощами.
Уэстон никогда в жизни не покупал на базаре. И теперь, когда он выбирал яблоки и приценивался к ним, у него было такое чувство, будто он с особой полнотой ощущает жизнь.
— Почем ваши яблоки? Так! Дайте мне, пожалуйста, кило.
Сунув под мышку пакет, Уэстон отправился домой; он уже рисовал себе картины своей будущей жизни с Матильдой и ребенком. Казалось, покупка яблок окончательно приобщила его к жизни, к обыденной жизни людей, слагающейся из мелких житейских забот.