Чтение газеты происходило публично, на футбольном поле. Десять юнцов, в черных трусиках и синих с красными воротниками фуфайках, распахнутых на груди, обступили одиннадцатого, одетого точно так же. Он держал развернутую газету, только что купленную у мальчишки-газетчика. Он был взволнован, и голос его дрожал и срывался на непривычных нотках высокой патетики. Стояло лето, тихая, прозрачная и безветренная предвечерняя пора. Солнце садилось, и последние его лучи лишь на миг задержались на верхушках пирамидальных тополей, окружающих наше футбольное поле. От других ворот мчались еще одиннадцать пар голых ног. Это, встревоженная неожиданным перерывом в игре, бежала команда противника.
Аудитория тем временем все разрасталась. От железнодорожной линии спешили служащие блокпоста и рабочие, ремонтировавшие насыпь. Из солдатских казарм — наше футбольное поле было на воинском плацу стрелкового полка — устремились группами и поодиночке кашевары, пекари, санитары и другие — все, кто в этот час не был занят на учении. Из офицерских корпусов, расположенных по ту сторону шоссе, выплыли в кисейных облаках офицерские дамы. Толпа на плацу притягивала к себе всех. Это были тревожные, полные неожиданностей дни.
Туровский читал. Читал он с предельной быстротой, однако мастерски маневрируя среди точек, запятых и прочих знаков препинания. Восклицательный знак в его чтении прямо оживал и, казалось, звенел как самостоятельный звук. Уроки латыни не прошли для Туровского даром. Вот и представился случай воспользоваться ими. Римскую литературу преподавал у нас в гимназии инспектор, педант и деспот, но большой любитель декламации, Богуславский. «Квоускве тандем, Катилина!», «Дедалюэ — интереа…» Туровский скандировал: «Великий русский народ!», «Доблестная русская армия!», «непобедимая!», «священная!», «боголюбивая!», «с нами бог!..» Мы чувствовали, как волны высокого патриотизма накатывают на нас одна за другой и чуть не сбивают с ног своей истерической экзальтацией. Головы кружились, ноги дрожали от молодецкого задора.
Война!
О! Мы знали, что такое война. Ведь нас обучали этому на протяжении восьми лет по учебнику Илловайского. Война — это щедрый источник славы нашего отечества. Кроме того, это же великолепное, захватывающее приключение. Сколько необыкновенных образов, прекрасных ассоциаций! Буры. Пьер Безухов. Генерал Кондратенко. Порт-Артур. И метель над отступающей от Москвы французской армией,
— Урррааа!!! — грохнули мы. И это было не простое «ура». Это было не то «ура», каким мы встречали в гимназии «пустой урок». Это было и не то «гип-гип-ура», которым мы, по традиции, приветствовали победу на футбольном поле или орали на переменках между уроками, во время очередной игры в буров-повстанцев, сражающихся с британскими регулярными войсками. Это было настоящее «ура». Взрослое «ура». И мы почувствовали гордость. Кашевары, пекари в синих фартуках и санитары в белых халатах — настоящие, взрослые военные — кричали «ура» вместе с нами. И это равняло нас. Это делало нас взрослыми.
Футбол закончить не довелось. Надо было возвращаться в город, бежать на железнодорожную станцию — средоточие всей общественной жизни. Там, очевидно, назревали события.
Мы накинули шинели на плечи, как это делали всегда, возвращаясь с футбола, чтобы пощеголять нашим спортивным видом, и с песнями двинулись в город. Когда навстречу попадались солдаты или офицеры, спешившие, наоборот, из города в казармы, мы прерывали пение и разражались громовым «ура». Мы — все одиннадцать — шли в ряд, развернутым строем, во всю ширину узенькой улочки предместья. Распахнутая грудь, фуражка на затылке, чуб по ветру. Старшему только пошел семнадцатый. Большинство — ровесники, четырнадцатилетки, однокашники и одноклассники, футболисты одной команды! Мы шли в каком-то экстазе, — исполненные ощущения физической радости от игры и нового, не изведанного еще духовного подъема. И невольно каждый любовался остальными десятью. Ведь мы любили друг друга. Мы были единомышленники. Мы были спортсмены. Спорт — наша жизнь, наш фетиш, наша религия, и религия эта крепко связывала нас. Мы уже не могли жить друг без друга и за пределами футбольного поля. Мы были товарищи, друзья, побратимы. В гимназии, в классе, всегда. Мы жили одними и едиными интересами. Мы были как один человек. Вот мы идем стройной, спаянной шеренгой, и уличный гравий сухо похрустывает под шипами наших бутсов. Голкипер Пиркес. Беки Туровский и Воропаев. Хавбеки Жаворонок, Кульчицкий, Зилов. Форварды Кашин, Теменко, Репетюк, Сербии и Макар. Одиннадцать. Как один.
Васька Жаворонок — наш микроскопического роста правый хавбек, черный, как антрацит, с лицом, исклеванным лишаями, — как всегда, бежал впереди и гнал перед собой футбольный мяч. Если навстречу попадались девушки, он ловко и метко поддавал прямо в них. Девушки визжали и кидались врассыпную. Мы лихо напевали:
Что ты вьешься, черный ворон, над моею головой?
Ты добычи не добьешься, черный ворон, я живой!
Сердца наши холодели, головы пылали. Прекрасные батальные сцены бурным потоком проносились в нашем воображении. Бой. Стрельба. Огонь. Дым. Кровь. Смерть. «Уланы с пестрыми значками, драгуны с конскими хвостами…» и мы — впереди, на конях, с окровавленными саблями в руках. Мы мчимся, кричим и рубим врага. Враг сокрушен. Он бежит. Мы побеждаем. Мы — герои*
Героизм наш все возрастал. У нас дух захватывало. Мы становились все дерзновеннее. Жадно и свирепо поглядывали по сторонам. Мы искали случая, повода, причины. Нам нужно было как-то излить свою отвагу, свой восторг. Нам нужно было сразу, немедленно, тут же, сотворить что-нибудь героическое…
И Васька Жаворонок решился. Когда навстречу попалась какая-то девушка, робко пробиравшаяся вдоль забора, чтобы обойти нашу ораву, Васька вдруг с диким боевым кличем кинулся к девушке и обнял ее.
Это случилось с Васькой Жаворонком впервые в жизни. Ваське Жаворонку не было еще пятнадцати. Чистая душа, нежно-лирическая и стыдливая. Тайна любви страшила его. И при других обстоятельствах Васька Жаворонок ни за что и никогда не отважился бы на подобный поступок. Он умер бы от стыда, позора и отвращения к себе. Но ведь объявлена война, и надо быть мужественным. Надо быть героем. Надо быть мужчиной.
Девушка высвободила правую руку, размахнулась и отпустила Ваське такую оплеуху, что он упал. Это была крепкая, лет на пять старше Васьки, пригородная дивчина. Дня два после того у Васьки болело левое ухо. Это отравило ему первые дни объявления войны.
Васька вскочил и стремглав кинулся нас догонять. Весело одобрив первую половину этого приключения, мы великодушно сделали вид, что второй половины, Васькиного позора, не заметили. Дивчина долго еще посылала нам вслед визгливые и пространные пожелания. Васькино сердце холодело от стыда и обиды. Но он еще больше сдвинул фуражку набекрень и, молодецки хохоча, недвусмысленно подмигивал с видом старого и опытного донжуана. Левая щека его багровела. Мы грянули припев:
Черный ворон за горами, там девчонка за морями,
Слава, слава-а-а… там девчонка за морями!..
Так началась война.
40 человек 8 лошадей
На следующий же день все четыре стрелковых полка, стоявшие в нашем пограничном городке, уходили на фронт.
Па широком воинском плацу перед гарнизонным собором — на нашем футбольном поле — огромным каре построились десять тысяч солдат пехотной стрелковой дивизии.
В центре каре, на свободном месте, как мушиный след на оконном стекле, чернел крохотный аналой. На нем лежали евангелие и крест. Перед аналоем — высокий подсвечник с толстенной, «пудовой» восковой свечой. Закат был тихий и теплый, в воздухе ни дуновения. Над огоньком зажженной свечи, чуть дрожа, тянулась кверху витая струйка копоти. Поп помахивал кадилом, и густые клубы пахучего дыма жженой смирны подымались будто из земли и тихой пеленой лениво уплывали вверх. Там, не одолев высоты, тяжелый дым застывал, затем снова клонился к земле, как бы венчая аналой куполом. Толпа провожающих стояла напряженная, недвижная, немая.
Молебен подходил к концу. Поп отдал кадило служке и воздел руки:
— Премудрости просим, услышим святого евангелия, мир всем!..
И как стояли, так и рухнули на колени десять тысяч солдат. Они склонили головы на зажатую в правой руке винтовку. Их амуниция зазвенела тысячами тихих колокольчиков. С шорохом опустились позади них десять тысяч провожающих.