— Господин учитель, ваше заявление здесь неуместно. К тому же вы не один так живете.
— Но ведь какая-то разница должна быть!
— Никакой разницы не должно быть, господин учитель. Так у вас нет оснований для каких-либо догадок?
— А теперь меня еще и обкрадывают. Уходя, я запираю дверь на замок, а на окне у меня толстая решетка. Кажется, чего еще нужно, а вот подите же… Воры стащили самую большую мою подушку, а из шести новых фланелевых ночных рубашек я не досчитался трех. Так называемую расписку учеников Иисуса я своевременно доставил в полицию.
Иоанн, для которого запертые двери и чугунные решетки не были помехой, потому что он предпочитал работать в присутствии хозяев, удобно откинулся на спинку стула. Он устроился в заднем ряду возле отца, старого социал-демократа, четыре года отсидевшего в Дахау. Сам Иоанн учился в школе у господина Шарфа, а это был своего рода Дахау для ребят.
Вдова сапожника, потерявшая на войне мужа и сына, виновато посмотрела на доктора Гросса. Она была его пациенткой. Недавно, увидев, что она лежит на большой подушке в новой фланелевой рубашке, он спросил, откуда у нее такие сокровища.
Следующий свидетель, аптекарь Адельсгофен, показал, что у него украли с чердака детскую коляску.
— Мне она, по правде говоря, без всякой надобности. Наши дети уже подросли. Я это к тому, что чердак у нас на двойном запоре. Кроме обычного, я навесил безопасный замок «Экстра». Уму непостижимо, — разве что эти ученики Иисуса свалились ко мне на чердак прямо с неба.
Капитан, низенький коренастый еврей лет тридцати, не больше, улыбнулся, показав несколько выступающие вперед клыки.
Были допрошены еще два свидетеля, тоже без особых результатов. Потом судья вызвал сидящего в пятом ряду редактора «Ведомостей» и предложил ему отвечать с места. В первых рядах все повернули к нему головы, и тут Петр увидел того мальчика, который не захотел назваться Иудой Искариотом. Он сидел в первом ряду у самого края и теперь через весь зал смотрел Петру прямо в глаза. В ту же минуту его увидели Уж и Мышонок.
Все трое близко сдвинули головы, образовав нечто вроде треугольника из трех шаров.
— Он все знает. Одно его слово, и мы влипли. Надо скорее смываться, — сказал Мышонок и вскочил с места.
Но Петр ответил прозаически:
— Черта лысого нам это поможет. Сиди. Если он захочет донести, нам все равно крышка.
Тут и Уж выпрямился на своем стуле:
— О’кэй, наплевать так наплевать!
— После того как я поместил в «Ведомостях» заметку об этой шайке грабителей, у меня из комода пропал шерстяной свитер ручной работы. А под распятием на комоде я нашел вот эту записку. — И редактор, высоко подняв бумажку, показал ее публике. — «Ученики Иисуса», — прочел он вслух.
Еще несколько человек из первых пяти рядов давали показания с мест, обнаружив со всей очевидностью, что сердца их холодны к страданиям ближних. Из-за какой-нибудь старой рубахи или рваных носков они распалялись алчностью и праведным гневом, между тем как в задних рядах, где сидели впавшие в крайнюю нужду, сгущалась ненависть, находя себе отдушину в негодующих выкриках.
Но вот поднялся мясник Штумпф. С тех пор как его лавка и ледник опустели, он целыми днями валялся на диване. Рассказав, что у него украли черное с желтыми разводами шерстяное одеяло, он добавил, борясь с одышкой.
— Но если ученики Иисуса отдали одеяло кому-нибудь, кто в нем нуждается, я не возражаю. Пусть бедный человек пользуется.
Иоанн шепнул Иакову:
— А я-то считал его жирным боровом! Знал бы я, может, и не трогал бы его одеяло. Вот как легко обмануться в человеке!
Капитан шепнул что-то судье, тот с сомнением покачал головой, а потом обратился в публику:
— Если в зале есть кто-нибудь, кто получил воспомоществование от «учеников», прошу встать и заявить об этом.
Несколько секунд царила тишина, словно в пустом зале. Казалось, люди слушают глазами. Кое-кто из получивших дары склонил повинную голову. Иоганна тоже хотела промолчать, но заявление мясника поколебало ее решимость. И вдруг в тишине послышался шорох. Головы поворачивались рядами. Иоганна встала с места.
Пятьсот пар глаз, не отрываясь, смотрели ей в спину, пока она неторопливо пробиралась к судейскому столу.
На Иоганне было ее вылинявшее голубое ситцевое платьице и полуботинки, которые Давид подбросил ей в сарайчик. Вытянув шею и выглядывая из-за голов публики, Давид пугливо замер на месте, словно чующий опасность пушной зверек.
Капитан с улыбкой посмотрел на Иоганну.
— Ну, так что же вы получили? — Он довольно бегло говорил по-немецки.
Иоганна нырнула подбородком в голубую шелковую косынку.
— Шерстяное одеяло, — ответила она. — Возможно, то самое, о котором говорил здесь господин Штумпф. А кроме того, вот эти туфли и кусок мыла.
— Одеяло вам, очевидно, придется вернуть законному владельцу.
— Ради бога, пусть фрейлейн Иоганна оставит его себе, — воскликнул мясник. — У меня есть еще одно.
И тогда капитан сказал:
— Каждый из вас должен был бы взять пример с господина Штумпфа. Об этом мы поговорим позднее.
Кто-то из задних рядов крикнул:
— Охота время терять!
— Есть здесь кто-нибудь, у кого украли женские туфли? — И так как все молчали, капитан наклонился к судье: — Туфли, очевидно, со склада этого Цвишенцаля.
Через несколько дней после налета на склад Цвишенцаля капитан Либэн получил по почте целую партию американских сигарет. Письмо и список конфискованных товаров, прилепленные в тот вечер к воротам американской администрации, лежали перед ним на столе. Он сказал секретарю:
— Прикажите ввести Цвишенцаля.
Во время наступившего перерыва те зрители, у которых не было постоянного места, разбились на группы. Кто сидел, перебрасывался репликами через головы соседей. Для трех учеников, которых Цвишенцаль застал у себя на квартире, имя его было громом среди ясного неба. Не успел секретарь встать, как Петр и Уж ринулись к дверям, а кладовщик шепнул отцу: «У меня живот болит, мне нужно выйти». Он и правда почувствовал резь в животе. Выйдя на улицу, мальчик, пробежав мимо Петра и Ужа, бросился в уборную.
Многие толпились в коридоре. С тем чувством, которое толкает преступника к месту совершенного им злодеяния, Уж подошел к доктору Гроссу и сказал, глядя на него снизу вверх:
— А вам, господин доктор, не кажется, что ученики Иисуса поступали правильно?
Доктор Гросс хотел было пройтись насчет сковороды, но мальчика уже и след простыл. Он издали увидел Цвишенцаля, шедшего по коридору в сопровождении двух конвойных.
Цвишенцаль был в темно-синем костюме. Лицо его обросло щетиной. Он все еще находился в предварительном заключении. Когда капитан спросил, не догадывается ли Цвишенцаль, кто те люди, что его ограбили, он весь подобрался и гаркнул:
— Какие там люди! Мальчишки! Сорванцы!
Восемь учеников, все еще находившихся в зале, притаились среди внезапно поднявшегося ропота, который волнами заходил у них над головой. Судья с удивлением заметил, что на губах у капитана играет довольная мальчишеская улыбка.
Они обменялись несколькими фразами. Наконец судья крикнул:
— Всех присутствующих здесь мальчиков моложе семнадцати лет прошу выйти вперед!
Несколько секунд никто не шевелился. Первым нерешительно поднялся Мышонок. То тут, то там начали вставать. Мальчики беззвучно и неторопливо проходили вперед. Все как один были босы.
Перед судьей выстроились семнадцать подростков. Восемь учеников стояли вместе. Встал со стула и сын судьи. Когда же отец, улыбаясь, сказал, что ему незачем выходить, мальчик вздохнул, словно сердце у него разрывалось на части, и вернулся на свое место рядом с доктором Гроссом. Он не был бос, на ногах у него были рваные тапки. Ученики опасливо косились на него.
Давид, казалось, не слышал вопроса, с которым обратился к Цвишенцалю судья, — не узнает ли он кого-нибудь из этих мальчиков. С ужасом смотрел он на убийцу своих родителей. Внезапно из груди его вырвался душераздирающий крик, он упал наземь и забился в припадке. Раза два-три тело его судорожно вздыбилось и вдруг вытянулось, как мертвое.