Все повскакали с мест, словно в театре, где вспыхнул пожар. Иоганна бросилась к Давиду. Но доктор Гросс уже опустился перед ним на колени. Он поднял бесчувственное тело и положил его на судейский стол, точно вещественное доказательство того, что Цвишенцаль повинен в смерти супругов Фрейденгеймов.
Семеро учеников поспешили в погребок «Уютная берлога», где и рассказали трем ранее улизнувшим товарищам, что капитан Либэн распорядился отправить в больницу чахоточного маляра и Давида.
— А потом он поднялся и сказал речь. Чудак воображает, что эти жирные скоты добровольно раскошелятся. Как же, держи карман! Ну, мы, конечно, ждать не стали, а сразу наутек! — рассказывал Иоанн.
Отец его давно уже сидел в общем зале за круглым столом, между профессором Габерлейном и учителем Шарфом.
Отец Иоанна в догитлеровские времена держал на Аугустинерштрассе книжную лавчонку. Вскоре, после того как в Берлине на Унтер-ден-Линден запылал большой костер, на котором сжигались книги, вюрцбургские нацисты развели на Аугустинерштрассе свой костер, поменьше. Учитель Шарф смотрел на это зрелище со стороны. И только одну книгу, упавшую к его ногам, он долго пытался затолкать в огонь железным наконечником своей палки. Книга, словно защищаясь, два-три раза перевернулась на мостовой. Тогда учитель Шарф пихнул ее в костер носком башмака, и книга запылала!
В погребок вошел церковный причетник. Садясь, он провел костлявой рукой по желтому, восковому лицу, которое от этого, казалось, вытянулось еще больше. Когда же рука, наконец, остановилась на подбородке, из беззубого рта как будто выглянуло черное яйцо.
Мальчики засели на кухне. Огромная плита была не топлена, в кладовой хоть шаром покати. В старинном погребке, когда-то славившемся своими домашними копчениями, горячими кровяными и ливерными колбасами, теперь подавалось только скверное вино без всякой закуски.
Из кухни в общий зал вели сенцы без дверей, и ученики слышали все, о чем толковали за круглым столом, а сами говорили вполголоса, чтобы никто их не услышал. Усевшись как можно теснее, они шепотом провели импровизированное заседание. Петр забрался на кухонный стол. Опасность, заявил он, миновала. Но топор просвистел над самой головой. Кладовщик, с которым только что со страха чуть не вышел конфуз, кивал с глубокомысленным видом, а Мышонок прошептал:
— Пусть Антон берет себе мое имя, если хочет. Мне, в конце концов, все равно, что Фома, что Иуда Искариот… Молодец Антон, не выдал нас!
Отец кладовщика, посмеиваясь в окладистую седую бороду, доходившую ему до пояса, крикнул:
— Кто бы подумал, что эти ученики Иисуса — мальчишки, пострелята!
— Не смейтесь, — остановил его учитель. — У нас на глазах растет поколение преступников. Если бы одним из этих морально разложившихся юнцов был мой сын, я сам выдал бы его полиции.
И хотя отец Иоанна сидел рядом с учителем, это не помешало ему сказать громко, на весь стол:
— А я бы так не поступил, господин учитель. Я объяснил бы сыну, почему эта затея порочна, как бы ни была похвальна цель.
— Что же тут порочного, хотел бы я знать, если мы берем что-то у этих паразитов и отдаем тому, кто дохнет с голоду и жрет одну ботву да очистки! — рассердился Иоанн. Он с детства слышал дома разговоры о социализме и даже как-то принялся убеждать товарищей, что все они должны теперь заделаться социалистами.
Тогда-то и было основано Тайное общество учеников Иисуса. Название и устав придумал Петр.
Учитель вдруг выпрямился, как человек, который внезапно набрел на нужную ему мысль.
— Германский народ поистине низко пал, — воскликнул он. — Позор для всей нации, что немец обязан давать показания какому-то американскому еврею!
После крушения нацистского господства открыто забушевала вражда, разделявшая людей различных политических лагерей. Отцу Иоанна особенно не давало покоя, что учитель Шарф по-прежнему как ни в чем не бывало преподает в школе.
— Скажите лучше: позор для всей нации, что в Германии вырезаны и сожжены миллионы евреев, — отбрил он напрямик. — Об этом камни у нас будут вопиять к небу еще целое столетие.
Профессор Габерлейн снисходительно улыбнулся, словно желая сказать, что старый социал-демократ увлекся и хватил через край.
И даже отец Петра, всегда старавшийся миром уладить споры посетителей, ввязался в разговор.
— Что ни говорите, а этот американец отправил в больницу мальчишку и бедного чахоточного. В наше время такие вещи надо ценить. Видно, у него доброе сердце.
Уж резким движением откинул со лба волосы.
— The captain is О. К. Такого американца я еще не видывал, and I know lots of them.[25] Учитель — недорезанный нацист.
— Я когда-нибудь верну ему его слова, что не надо делать разницы, — хорохорился учитель. — Ведь сам-то этот хлюст живет в особняке. Как же так вышло, что другие ютятся в подвалах?
Терпение старого социал-демократа лопнуло.
— Могу вам сказать, господин учитель, как это вышло, — заявил он. — Достаточно развязать войну за мировое господство, превратить Европу в развалины и всякими чудовищными способами истребить двадцать миллионов человек — и вы наверняка окажетесь в подвале.
Учитель вскочил, как ужаленный, и выбежал вон, хлопнув дверью.
Несколько секунд стояла полная тишина. Каждый, казалось, углубился в себя, у каждого мелькнула мысль, что пришло время платить по счету. В эти секунды сердца их были открыты и готовы воспринять истину, как земля — плодотворное семя. Но тут профессор сказал тоном важным и поучающим:
— Общенациональная война за жизненное пространство и мировое влияние оправдана неравномерным распределением благ. То, что происходило в Дахау и многих других местах, должно быть, конечно, осуждено. Но, если бы Германия выиграла войну, и вы, конечно, говорили бы другое.
Отец Иоанна молчал, всем своим видом показывая, что считает дальнейшие споры излишними. Все же он не удержался и заметил вслух, ни к кому не обращаясь:
— Оттого-то я и попал в Дахау, что никогда ничего другого не говорил.
Мимо кухонного окна медленно прошла Иоганна. Уж, вытянув шею, внимательно следил за ней.
— Ишь болтунья! Еще немного, и плакало бы ее одеяло.
На что Иоанн одобрительно заметил:
— Да, мясник Штумпф показал себя настоящим социалистом.
Профессор Габерлейн снял очки в тонкой золотой оправе, и от этого его профессорский лик словно оголился. Стало видно, что хоть он и шатен, а ресницы у него рыжие. Протерев стекла и снова приодев лицо, он изрек:
— Человечество на веки вечные в неоплатном долгу перед Германией. Достаточно того, что мы подарили миру Бетховена. Силы германского народа неисчерпаемы. Мы, старшее поколение, уже не увидим нового расцвета, но Германия воспрянет. Уже сегодня можно сказать с уверенностью, что, если бы наша стратегия не шла на поводу у какого-то австрийского дилетантишки, Германия выиграла бы войну.
Когда он ушел, отец Иоанна воскликнул:
— А ведь он даже не нацист и никогда им не был. В частной жизни это добропорядочный человек. Так можно последнюю надежду потерять!
Незаметно, черным ходом, покинули мальчики «Уютную берлогу».
XII
Антон, сын следственного судьи, был на торжественном собрании единогласно принят в члены общества. Когда Мышонок заявил, что готов уступить ему славное имя Фомы, он ласково улыбнулся, но от чести этой решительно отказался. Вскоре Иуду Искариота прозвали «Ученым», оттого что он посещал гимназию.
Худенькое бледное лицо Ученого напоминало равнобедренный треугольник в больших очках. Ему уже минуло пятнадцать лет — на четыре месяца больше, чем Петру.
Все ученики были в сборе. Уж уступил свое место Катарине, чтобы ей было удобнее шить. Сам он устроился у ее ног на ящике из-под вермишели — еще из цвишенцалевских запасов. Катарина пришивала заплату к огромным кальсонам, которые она собственноручно стащила с бельевой веревки. Толстый, как бочка, бондарь Киш накрыл ее на месте преступления, но отпустил с миром и даже пожертвовал впридачу рваные носки. Ее покрасневшие окоченелые пальчики с трудом удерживали иглу. Стоял февраль. В церковном подвале было убийственно холодно.