Рядом с Катариной сидел кладовщик. Уныло посматривал он на свои две полки. Они были пусты. Только потрепанный фрак еще висел на крючке. Последнюю пару башмаков отдали Ученому. Предложение Ужа, которое он мудро приберег ко дню, когда намело особенно глубокие сугробы, — отложить для каждого по паре обуви, чтобы, невзирая на холод и снег, посещения недоброхотных даятелей могли продолжаться, — не встретило на этот раз никаких возражений. Все ученики, не исключая почетного члена Катарины, щеголяли теперь в башмаках.
Беда заключалась в том, что перевелись недоброхотные даятели. В списке, содержавшем когда-то более восьмидесяти имен, оставалось только два. Хранившиеся под спудом запасы были давно съедены. За те сто десять недель, что прошли с окончания войны, положение что ни день становилось хуже. Всеми владело одно только желание — поесть досыта и хоть немного отогреть ноги. В подвалах стояла ледяная стужа.
Многие умирали от голода и простуды, а у тех, кто еще жил, умерла надежда. И вот теперь, когда помощь была особенно необходима, Тайное общество учеников Иисуса утратило всякое право на существование, ибо взять что-либо было не у кого и негде.
Слово попросил Ученый. Он уже и в прошлый раз внес новые нотки в общую беседу. Сегодня к отцу заходил его старый университетский товарищ, сейчас это один из членов «Международного комитета по изучению европейских проблем», которое недавно выступило с декларацией, предназначенной также и для ООН.
— Я повторю вам слово в слово, что он сказал отцу: «Опираясь на крупные субсидии и на все возрастающее число сторонников, нацисты выступают открыто и безнаказанно: они чувствуют себя в полной безопасности под крылом своих единомышленников, занимающих высокие посты как в американской, так и в британской зонах».
— Подумаешь, Международный комитет, — иронически отозвался Иоанн. — Я мог бы сказать ООН то же самое.
Катарина внимательно разглядывала кальсоны, держа их перед собой на вытянутых руках.
— Что ж ты оплошал? Надо было самому написать доклад и послать его в ООН. — Покачивая головой, она рассматривала огромную дыру в кальсонах. — Будь у меня порядочный лоскут, их еще вполне можно было бы зачинить.
Ученый продолжал:
— Этот наш знакомый, по старой дружбе, дал отцу копию письма, которое прислал в комитет один антифашист. Я потихоньку списал его для вас.
Он вытащил из кармана школьную тетрадь и прочел им то письмо, которое 15 июня 1947 года было напечатано в «Нью-Йорк таймс» вместе с выдержкой из декларации Международного комитета.
«…В 1940 году меня и восемьдесят семь моих товарищей арестовали. Судья, издавший приказ о нашем аресте и отправивший нас в заключение, где все мои товарищи погибли, ныне, с ведома и благословения американской администрации, назначен министром юстиции Вюртемберга и Бадена».
Мальчики притихли. Первым после долгого молчания поднял голову Иоанн.
— Отец недавно говорил, что, если так будет продолжаться, уже не нацистам, а социал-демократам придется переходить на подпольное положение. Неужели он это серьезно?
Никто ему не ответил. Наконец Катарина, дыша на свои онемевшие пальчики, сказала:
— Зачем же они воевали с нацистами, если теперь делают их министрами, вот чего я не пойму. — И она вопросительно посмотрела на своего друга Петра.
Но Петр не слышал ее вопроса. Незадолго до собрания он прочел в «Ведомостях», что Шарф и Зик выпущены на свободу. Следователь, а это был друг-приятель учителя Шарфа, пришел к заключению, что студент-медик оказался жертвой несчастного случая.
Приуныл и Уж. Он так надеялся на капитана Либэна, а тот обманул его ожидания. Он сказал вслух, обращаясь больше к самому себе:
— А мы еще отослали ему все американские сигареты… Как доказательство… Seventeen cartons! Seventeen![26] Если это его не убедило…
Давид, которого всего лишь две недели держали в больнице, вдруг вздрогнул, как в ознобе. Он вцепился руками в сиденье скамьи и прикрыл веки.
Дело в том, что и Цвишенцаля выпустили на свободу. Предварительное заключение ему зачли как достаточный срок наказания. «Что касается других тяготеющих над ним обвинений, то давно доказано, что Цвишенцаль лично не участвовал в убийстве Фрейденгеймов, — писал главный редактор «Ведомостей». — Ведь и конвойного никто не станет привлекать к ответственности, если по дороге в тюрьму чернь расправится с арестованным».
Два очевидца убийства, давно заявившие о своем желании дать показания, так и не были выслушаны. Мальчики знали, что Цвишенцаль опять орудует на черном рынке, и в частности промышляет американскими сигаретами. Однако, несмотря на все старания, им не удавалось обнаружить, где его новый склад.
— Что ты сказала, Кэтхен? — спохватился Петр. — A-а, почему они воевали против нацистов? Ну откуда же я знаю! — Он пожал плечами.
— Святители-угодники, это же такая ветошь, что нитка рвет ее, — сокрушалась Катарина. — Все это место надо бы целиком вон. Но тогда они станут намного уже. Все дело в том, кому их придется носить…
Но никто из мальчиков не интересовался рваными кальсонами, этим жалким остатком былого величия.
Ученики Иисуса пали духом. На каждом шагу они чувствовали игру каких-то могущественных сил, путавшую все их расчеты. Поистине печальное заседание!
— Положение такое, — сказал Ученый, — что нам самое правильное, по-моему, присоединиться к социалистической молодежи. Мы и там можем составить самостоятельную группу. — Он оттопырил губы трубочкой. — Левое крыло.
Это было революционное предложение, и оно тяжестью легло на плечи мальчиков, словно они чувствовали, что вступление в социалистическую молодежь означает для них прощание с детством. Наконец Петр скучным голосом сказал:
— Что это, предложение? Хочет ли уважаемый ученик Иуда Искариот поставить его на голосование?
За стеклами очков Ученого блеснули ясные глаза. В чертах пятнадцатилетнего подростка чувствовалась уже выдержка взрослого. Он сказал:
— Прежде чем решиться на этот шаг, многоуважаемые ученики должны как следует подумать. — Когда же Катарина робко спросила, принимают ли девочек, он ответил: — Ну, конечно. И у девочек те же права и обязанности, что и у нас, мужчин.
Иоанн посмотрел на Петра:
— Отец давно пристает ко мне с этим, ну а я, конечно, ни в какую. А когда я намекнул, что ученики Иисуса — вот кто настоящие социалисты, он расхохотался, как сумасшедший, и сказал: болваны они, если воображают себя социалистами. А я подумал: еще неизвестно, кто болван.
Петр, озабоченный мыслью, как ему защититься от Шарфа и Зика, закрыл заседание без обычного заключительного слова. Все гуськом поднялись по лестнице. Монастырский погост был засыпан снегом. Озябшие мальчики подняли воротники своих курток — жалкая, затерянная в снегу горсточка ребят. На грудах щебня высились сугробы. Зубчатые силуэты разрушенных домов белыми снеговыми вершинами вырисовывались в холодном небе. Город казался мертвым и заброшенным.
Захватив с собой Катарину, Уж отправился к своему другу, молодому поляку, который раньше был на принудительных работах, а теперь служил подручным у пекаря. В пекарне было тепло. Дети уселись на скамью, тесно прижавшись друг к другу. Молодой черноволосый поляк, обнаженный до пояса, орудуя деревянной лопатой, с длинной ручкой, доставал из печи горячие хлебы и опускал их на большой стол, где в два ряда лежали ковриги. Иногда он отщипывал немного теста и выпекал маленькую булочку для Ужа. Часто этого нельзя было делать, потому что очень следили. Но и чудесный аромат свежего хлеба доставлял детям огромное наслаждение.
Уж взял в руки покрасневшие пальчики Катарины.
— Надо их растереть, чтобы кровь не застаивалась, не то отморозишь, — сказал он.
Катарина не отняла руки. Ей недавно исполнилось двенадцать, ему — четырнадцать лет. Тесное ситцевое платьице обрисовывало еле заметную выпуклость ее груди и нежно круглящиеся линии бедер.