Уж бережно перекинул за плечо девочки отбившуюся волнистую прядку волос и сказал:
— У тебя скоро будут длинные косы, они блестят, как шелк. И башмаки у тебя тоже есть.
Она покраснела и слегка отодвинулась, не сводя с него сверкающих глаз.
— Как ты смотришь на меня, влюбился, что ли? Слова ее подействовали как неожиданный удар. Уж не нашелся что ответить, но это и было ответом.
Руфь сделала из картона три папки — каждая размером с температурный лист. Она рисовала всю эту зиму целыми днями — последнее время только сцены из жизни в публичном доме. Иногда она работала, точно в горячечном бреду, не щадя в своих жестоких рисунках себя, как больной, который, спасаясь от отравления, проделывает мучительную процедуру. Мартину она показывала только папку ландшафтов и лагеря смерти, а «отравленную» папку прятала за книжной полкой, вместе с револьвером, который достался ей в наследство от скотопромышленника.
Была суббота, свободный день Мартина. Они отужинали. Руфь вымыла и старательно вытерла посуду, а потом крикнула за занавеску, что идет гулять. Она спрятала в карман револьвер и спустилась с пригорка.
На мосту она встретила доктора Гросса. Они вошли в одну из двенадцати ниш, в которых до разрушения города стояли статуи двенадцати святых. Доктор нашел, что Руфь прекрасно выглядит. Она спросила о самочувствии Иоганны, и он сказал, что все в порядке, когда наступит срок, он позаботится о том, чтобы приготовить ей койку в больницу. Руфь сказала: «Ей хочется девочку», — и улыбка ее как бы говорила, что ей самой больше нечего ждать от жизни.
Впоследствии доктор рассказывал Мартину, что Руфь была на редкость спокойна.
Она вышла из города и долго шла по шоссе, пока не добралась до картофельного поля за домом Цвишенцаля. Калитка в палисадник была открыта. Руфь вошла и позвонила. В доме было темно. В кустах, образовавших подобие беседки, она села на скамейку. Была середина марта. На ветках сирени еще только набухали почки. Кусты не закрывали сидевшую на скамье девушку, к тому же было еще светло. Но Руфь не пряталась, у нее не было заранее составленного плана.
Она свесила руки за спинку скамьи и ждала неподвижно. Думать было не о чем. Руфь сидела, как человек, которому предстоит совершить нечто само собой разумеющееся. Между носом и скулами снова залегла черточка, которая не позволила скотопромышленнику тронуть ее. Револьвер лежал у нее на коленях.
Когда наконец раздались шаги, Руфь поднялась. Цвишенцаль и председатель кружка звездочетов остановились у калитки. Она слышала их голоса. Завтра — 17 марта, и значит, важно, до или после трех часов утра ты родился. От этого зависит все — в том числе и удача в делах. Она слышала, как председатель попрощался.
Цвишенцаль шел через палисадник к дому. Руфь шагнула к нему навстречу из-за кустов. Он узнал ее и остановился.
— Что вам здесь нужно?
Она выстрелила. Он схватился обеими руками за живот, согнулся и медленно осел всем телом на плотно сдвинутые колени. Затем упал ничком и со стоном перевернулся на спину. Она опять выстрелила два раза кряду.
Председатель со всех ног бежал обратно. Руфь разминулась с ним в палисаднике и вышла через калитку на дорогу. Сделав несколько шагов, она бросила револьвер в сторону, как бросают вещь, ставшую ненужной.
Все тем же размеренным шагом Руфь вернулась домой, в сторожку. Мартин лежал на кушетке и читал. Когда он поднял глаза, она несколько мгновений смотрела на него, потом сказала:
— Мне очень жаль: у тебя будут неприятности. Я застрелила Цвишенцаля.
Он уставился на Руфь и, не сводя с нее глаз, поднялся с кушетки. Вопроса, почему она это сделала, не существовало. Он только сказал:
— Тебе надо бежать… Нам надо бежать…
— Нет, Мартин. Зачем?
— По стране бродят миллионы бездомных. Среди них нетрудно затеряться. Нам нужно бежать… Немедленно…
— Мне очень жаль, Мартин… тебя. Но бежать нет смысла. Мне-то ведь все равно.
Настаивать было бесполезно. Он знал Руфь. Это ни к чему не приведет. Она была непостижимо весела, как человек, который решился на опасную операцию и находится на пути к выздоровлению.
— Сейчас за мной придут, — сказала она, как будто речь шла не о наказании, а о награде.
Мартин, сгорбившись, сидел на кушетке, Руфь ждала, сидя на стуле. Больше они ничего не сказали друг другу. Оба встали, когда в сторожку вошли двое полицейских. На вопрос, она ли Руфь Фрейденгейм, Руфь ответила:
— Да, я его застрелила.
В сопровождении Мартина, следовавшего за ней с одеялом, которым она ночью укрывалась, Руфь, идя между двумя полицейскими, спустилась с пригорка на Гэхбергское шоссе, где уже ждал тюремный автомобиль. На ней была все та же черная люстриновая юбка и розовая ночная кофточка, в которых она добралась от Варшавы до Вюрцбурга. Пальто у нее не было. Ночи стояли холодные. Мартин набросил ей на плечи одеяло. «Провожать нельзя», — сказал полицейский.
Она подошла к Мартину, поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. Это была ее первая ласка. Полицейские сели вслед за ней — оба одновременно, с разных сторон.
Восьмидесятилетняя мать аптекаря Адельсгофена, того самого, у которого Иоанн стащил с чердака детскую коляску, любила после обеда посидеть в дворцовом парке, всегда на одной и той же скамейке, устремив взгляд на старинный замок, только частично пострадавший от бомбежки. Замок был построен в стиле ренессанс-барокко Балтазаром Нейманом, сам Тьеполо расписывал его плафоны. Весной многие старики в городе охотно посещали обширный тенистый парк.
Как-то раз к почтенной даме подсел Мышонок и завел с ней разговор; ему надо было выспросить, не сохранилось ли в доме белья для новорожденного, а если да, то где его искать. На следующий же день Иоанн отправился за пеленками и распашонками на тот самый чердак, откуда он в свое время стащил коляску.
И вот в один прекрасный день в начале мая Петр и Иоанн через весь город потащили коляску к выгону. Коляска была черная. Чтобы избавить Иоганну от неприятностей, какие доставило маляру пальто из верблюжьей шерсти, ученики позаботились выкрасить ее в белый цвет, а спицы в розовый. Втолкнув в сарайчик коляску, в которой лежал узелок с детским приданым, а сверху записка: «От учеников Иисуса», мальчики отправились восвояси. Это от матери Ужа Петр узнал, что у Иоганны в июне родится ребенок.
На обратном пути Петр рассказал товарищу:
— Конрад просил меня зайти к нему в четыре часа. Хочет будто бы похвастать своим щенком. А мне почему-то кажется, что у него другое на уме. — Конрад был тот самый парень, который выманил у слабоумной крестьянки гуся, а потом загнал его хозяйке «Золотого якоря».
— А что если он задумал тебя прикончить? — спросил Иоанн. — Шарф и Зик небось догадываются, что ты сообщил о них. Ведь только ты один и видел, как они с Оскаром садились в лодку. Я бы на твоем месте не ходил.
— Этим делу не поможешь, — задумчиво сказал Петр. — Я и сам не знаю, идти или не идти, и каждую минуту решаю по-другому. Долго я так все равно не выдержу. Понимаешь, мне нужно знать, на каком я свете. Если Конрад будет один, я с ним справлюсь. Нож всегда при мне.
— Я бы не так сделал, — сказал Иоанн, работавший теперь учеником в типографии, где печатался орган социалистов. — Я бы опубликовал в нашей газете полный перечень их имен. Их пошлют в лагерь, и ты вздохнешь свободно.
— Это еще вилами по воде писано, пошлют или не пошлют. А если и пошлют, так долго ли выпустить? Мы же видели, как получилось с Шарфом и Зиком. В том-то все и дело. Сила ведь опять на их стороне.
— Так дай мне по крайней мере список — на всякий случай, если они что-нибудь тебе сделают.
— Это можно, — согласился Петр. Он вытащил из кармана клочок бумаги и записал на нем имена. Всего тридцать два имени. Отряд Шарфа за последний год сильно разросся.
Конрад жил на Брунненгассе, в четырехэтажном доме. Между замысловатыми фронтонами тянулась плоская крыша, усыпанная толстым слоем песка. Посередине был стеклянный люк, освещавший лестницу. Люк был из простого стекла, и поэтому огорожен решеткой. Конрад убрал решетку и засыпал стекло толстым слоем песка. Равномерный настил песка и должен был сыграть для Петра роль смертельной ловушки.