— Годовалый щенок, а знаешь, как крыс ловит, — стал рассказывать Конрад, усадив гостя. — Вчера двум перекусил загривок. А потом как взялся за них, так только за ушами трещало. — Мордастый щенок лежал в углу на изодранной подстилке.
Конрад предложил вместе подняться на крышу — там сейчас самый солнцепек. Он взял с собой подстилку и судок с собачьей едой. Оба взобрались по лестнице, собака — следом. Петр не вынимал руки из кармана, где лежал нож.
Плоская крыша была зажата стенами соседних домов. Столкнуть меня он не сможет, сообразил Петр и почувствовал себя увереннее. Солнце пригревало как раз то место на песке, где находился люк. Сюда-то Конрад и бросил собачью подстилку. Щенок сразу же заковылял к своему привычному ложу. Конрад заранее убедился, что стекло выдержит собаку.
— Пойду принесу нам чего-нибудь попить. А ты поставь щенку его судок, — сказал он Петру и пошел к двери.
Едва Петр ступил на стекло, как оно с тихим звоном разлетелось. Собака взвыла и кувырком полетела вниз — через все четыре этажа. Но Петр успел зацепиться за край крыши. Он по грудь повис над люком. Когда он наконец выкарабкался, обе его ладони были порезаны стеклом. Сердце стучало молотом. Он глянул вниз. Там лежала окровавленная масса.
XIII
Стив и Иоганна хранили неизменным в душе тот образ, который каждый из них унес с собой в разлуку. В его письмах слышался ей голос человека, которому она поверила с первого взгляда; а для него любое письмо Иоганны было самой Иоганной. Она не сообщила ему, что носит под сердцем его ребенка. Такая уж это была натура.
Иоганна постирала пеленки, крошечные чепчики и распашонки и разложила их на траве посушить. Сарайчик был залит солнцем. Печка Стива — ее спасительница в эти трудные зимние месяцы — вселяла в нее бодрость и надежду. Перед карточкой Стива в принаряженной голубой оберточной бумагой консервной банке стоял букетик примул, а в углу приткнулась белая детская коляска — скоро в нее положат маленькую девочку. Сарайчик для коз был теперь улыбчивой каютой Мечты, Иоганна по нескольку раз на дню отправлялась в ней в Америку, к Стиву.
После обеда Иоганна собиралась к отцу Ученого. За несколько месяцев до выхода на пенсию этот человек вдруг подал в отставку, чтобы взять на себя защиту Руфи. Уже во время войны готовил он материалы для своей будущей книги: «Немецкое правосудие при нацистах». Дело Руфь — Цвишенцаль интересовало его вдвойне: как адвоката и как убежденного антинациста.
Иоганна искала по Блюменштрассе номер 27. Но когда дома нет, его трудно найти по номеру. Наконец она осторожно спустилась по крутым ступенькам в подвал, над которым торчали лишь остатки фасада, причудливыми зубцами врезаясь в синее майское небо.
Отец Ученого сидел на ящике перед положенной на козлы доской, где высились аккуратные стопки бумаги. У него был взгляд человека, веру которого не могут сломить никакие разочарования. Иоганна, в качестве главной свидетельницы защиты, восстановила перед ним картину убийства Фрейденгеймов, все то, что она видела собственными, остановившимися от ужаса глазами. Он делал заметки, задал несколько вопросов и проводил ее до двери. Свидание с подругой он ей выхлопотал.
Иоганна тотчас же отправилась в тюрьму. Когда она вошла в камеру, Руфь сидела на нарах и рисовала. Она не сразу встала, а что-то еще подправила на листе.
— Как это мило, что ты пришла! Но ты ужасно осунулась. Должно быть, отвратительно питаешься.
Иоганна успокоила ее, сказав с радостной улыбкой:
— Доктор Гросс говорит, что тревожиться нечего, ребенок сам возьмет все, что ему нужно.
Полицейский вахмистр стоял, прислонясь к стене. Он вмешался в разговор:
— Да, но возьмет-то он у мамаши. Это начинается еще до рождения, да так и не кончается всю жизнь. А кого же мы ждем — девочку или мальчика?
Иоганна просияла:
— Конечно, девочку.
— А если будет мальчик, вы уже через пять минут и слышать не захотите, что ждали девочку.
Руфь присела с Иоганной на нары.
— Ты что-нибудь приготовила для ребенка?
— Ученики Иисуса все принесли, — таинственно зашептала Иоганна. — Даже крошечные вязаные башмачки. И, представь себе, — коляску!
— Говорить шепотом не положено, — остановил ее вахмистр.
— Когда ребенок родится, ты, наконец, напишешь Стиву? — спросила Руфь.
— Не знаю. Может быть…
— Но ведь запрет уже снят. Вы могли бы пожениться.
— Да, пожалуй, надо написать.
— Непременно. А иначе это сделает Мартин. Я его просила. — Она окинула Иоганну испытующим взглядом, с головы до ног — так мать оглядывает свое дитя.
С тех пор как Иоганна была в положении, она закалывала волосы шпильками. Свое неизменное голубое платье она выпустила в швах до предела. Шел уже восьмой месяц беременности, но Иоганна была сложена так пропорционально, что естественный биологический процесс нисколько ее не уродовал.
— Смотри, ешь побольше. Доктор Гросс обещал устроить тебе койку в больнице. Все обойдется хорошо. Зато в солнце и воздухе там у тебя на выгоне ребенок не будет нуждаться, верно?
Они продолжали говорить о ребенке. Но вот вахмистр посмотрел на часы и решительно выпрямился.
— Ну, пора кончать. Время для свиданий истекло. Надо было приходить пораньше.
Подруги встали и поцеловалась. Лишь выйдя в коридор, Иоганна спохватилась, что они все время говорили только о ней да о ребенке.
— Руфь узнать нельзя, — рассказывала она потом Мартину. — Такая уравновешенная. Можно подумать, что она живет в обычных условиях.
По дороге домой она долго стояла перед вытянутым в длину подвалом, в который отец Иакова, плотник, встроил крошечный домик. Огромную груду щебня в углу подвала, раза в три выше домика, он еще ранней весной разделал под расположенный уступами садик, а пол в подвале усыпал желтым речным песком. Землю он приносил в мешках из лесу. Иоганна увидела грядки репы и салата и длинную полоску, засаженную картофелем. Клочок земли с квадратный метр был оставлен для цветов. Два распустившихся тюльпана уже колыхались под дыханием ветерка. Среди опустошенного города подвал казался идиллическим оазисом.
С тех пор как Руфь арестовали, за чистотой в сторожке следила Иоганна и она же готовила Мартину обед. Придя, она застала его на поляне. Он стоял с видом человека, который не знает, что делать и куда себя девать. Иоганна стала рассказывать, в каком хорошем состоянии нашла Руфь.
Глядя куда-то в сторону, он сказал:
— Даже два года каторжной тюрьмы сведут ее в могилу. — Чувствовалось, что он и сам не переживет этого. Лицо — желтое, щеки ввалились, рот всегда полуоткрыт, словно у него все внутри перегорело.
— У Руфи замечательный защитник, — обнадеживающе сказала Иоганна. Она посмотрела на Мартина и солгала. — Он говорит, что пока тревожиться нет оснований.
Мартин оттянул верхнюю губу, оскалив чересчур длинные зубы:
— Дело поручено судье-антисемиту, заядлому нацисту. Это друг того самого следователя, который выпустил Цвишенцаля на свободу. На что уж тут можно надеяться!
Он вошел к себе и сел на кушетку, над которой висел большой ландшафт, выполненный тушью и кое-где тронутый акварелью. Руфь изобразила на нем Вюрцбург — серый город руин на фоне цветущей и по-летнему радостной майнской долины.
Иоганна все еще стояла в раздумье на поляне, не замечая, что за ней ведется наблюдение. Петр и Иоанн, спрятавшись в березовой роще, не спускали с нее глаз. Они навесили замок на дверь ее сарайчика, чтобы никто не украл коляску, и теперь хотели незаметно всучить Иоганне ключ.
Она вошла в сторожку и сказала мимоходом Мартину, сидевшему в позе полного отчаяния:
— Никогда бы господин Шолленбрух не взялся за это дело, если б считал его безнадежным. — Захватив большую кастрюлю, она собралась за водой в ту самую минуту, когда Петр уже решил подкрасться к сторожке.
— Ничего не значит, — сказал Мартин куда-то в пространство. — Адвокаты за все берутся.
Иоганна поставила кастрюлю на печку.