Однако Уж пришел не с матерью, а с Катариной и со всей оравой. Сперва они устроили летучее собрание у фонтана, на том месте, где Иоанн в прошлом году ждал с намазанной клеем листовкой, когда пробьет одиннадцать.
Ученый внес предложение:
— Попросим, чтобы нас всех посадили в одну камеру.
— И меня тоже! — встревожилась Катарина и умоляюще посмотрела на Ужа, но тот угрюмо буркнул:
— Ты тут при чем? Ты только штопала и латала. Тебя не посмеют тронуть.
— Ну уж нет! А кальсоны кто украл?
Фрау Хонер, Клуша и какая-то седенькая старушка, державшая за руку трехлетнюю девочку, остановились по ту сторону фонтана. Все три смотрели на крышу маленького домика, на которой работали два кровельщика. Они прилаживали новый фронтон. Соседние дома лежали в развалинах. Густо поросшие травой и сорняками, они напоминали цепь зеленых холмов.
— Мясник Фриц опять отстраивается, — заметила Клуша. — Небось деньжищ нахватал!
Трехлетняя девочка, никогда не бывавшая в неразрушенном городе, показала на кровельщиков и пролепетала:
— Там дяденьки ходют и топчут холосенькую тлавку.
Уж сказал, засунув руки в карманы:
— Мне бы только напильник пронести — мы бы там не засиделись.
— Ну что ж, я спрячу его под платье!
Ученый ласково улыбнулся Катарине:
— Арестованных обыскивают с головы до ног. Помочи и те отбирают, чтобы никто не повесился.
— Шалишь, — задорно сказал Уж. — Пусть сами повесятся на наших помочах.
По ту сторону фонтана фрау Хонер говорила (она этим утром опять нашла у себя пакетик кофе с запиской): «Ученики Иисуса — это благословение божие!»
— Вот голос народа! — с горделивым спокойствием изрек Петр. — Ну, пошли!
Часовой провел их наверх. Он постучался и доложил, осклабясь:
— Ученики Иисуса в полном комплекте. Двенадцать молодцов и одна девица.
В большой низкой комнате на полках вдоль стен лежали папки. На потолке, как в трактире «Уютная берлога», выделялся старинный лепной медальон, расписанный синей и малиновой краской, — мадонна с пронзенным сердцем. Капитан сидел по ту сторону письменного стола, спиной к окну.
— Сколько? — испугался он. — Двенадцать?
— Тогда было столько же, — напомнил часовой, намекая на события двухтысячелетней давности.
— All right, — сказал капитан, примирившись с неизбежностью, и на всякий случай напустил на себя грозный вид.
Но, когда ученики один за другим посыпались в кабинет и стали вокруг его стола с Катариной в центре, капитан не сдержал улыбки и этим выдал свою невольную симпатию.
Уж, с непогрешимостью сейсмографа улавливавший человеческие чувства, ухватился за эту улыбку, как за спасательный канат. Он ответил на нее как равный и с запозданием сказал:
— Good morning, captain![29]
Во времена депрессии 1929–1932 годов капитан Либэн, в то время вечно голодный мальчуган примерно того же возраста, что и эти ребятишки, сам входил в компанию юнцов, которые каждый день отправлялись на промысел с одной лишь целью — вырвать у города Нью-Йорка кусок хлеба за счет уважения к законам Соединенных Штатов. В лице этих ребятишек перед ним стояло его собственное детство. Он внутренне смешался. Наконец он спросил Катарину, входит ли и она в число учеников Иисуса.
— Кэтхен — почетный член. Она только штопает и латает, — поторопился объяснить Уж. — Не можем же мы давать людям форменную рвань. Иголок-то ведь нет во всем городе. Да и вообще положение тяжелое, капитан, сами знаете. Добровольно никто ничего не отдаст. Помните, вы тогда говорили речь? Ну, и к чему эта привело? Ровно ни к чему. Если у кого что лишнее, вы сами должны конфисковать. Вот так же, как мы. Адреса мы вам, понятно, дадим.
На что Катарина с досадой воскликнула:
— Не выдумывай. Ты прекрасно знаешь, что брать больше нечего и не у кого.
То, что Уж пытался завербовать его в соучастники, окончательно сразило капитана. Он сказал с загадочной улыбкой:
— Ты, значит, предлагаешь мне работать вместе с вами?
— That's what I mean, captain.[30]
— Так вот послушайте, что я вам скажу. Воровство и теперь воровство. За него и теперь полагается тюрьма. Вы у меня насидитесь за решеткой до седых волос.
— Ну, это еще положим, — философски наклонив голову, заметил Ученый. — Больше трех лет за воровство не полагается. Это — высшая мера наказания.
— А ты не сынок ли судебного следователя Шолленбруха?.. Ба, приятель, — удивился капитан, узнав Давида, — и ты, оказывается, здесь?
Давид вместо ответа лишь презрительно повел плечом и будто нарисованными бровями, как бы желая сказать, что, само собой разумеется, он здесь.
Но капитан сразу же нащупал больное место Тайного общества учеников Иисуса. Он спросил, удерживают ли они часть украденного в свою пользу.
— Только самое необходимое и всегда в обрез, — ответил Петр. — От двух до трех процентов. Ведь и у нас ничего нет… Сами понимаете…
— А что составляет три процента от старых штанов?
Уж решил шуткой поднять упавшее настроение.
— Примерно одну копченую колбасу, — сказал он, показывая в улыбке красивые зубы. Но никто не засмеялся.
Все глаза были устремлены на капитана. Он сказал с нарочитой угрозой в голосе:
— На сей раз, по некоторым соображениям, вам ничего не будет, но обещайте мне покончить с этим раз навсегда.
Это означало, что Тайное общество будет распущено, а оно было им дороже всего на свете. Все молчали как убитые.
Тогда он воззвал к их чести:
— Мне достаточно одного вашего слова.
Петр возразил сдавленным голосом:
— Сейчас мы вам ничего не скажем. Нам надо собраться и проголосовать, чтобы все было… как полагается… Я хочу сказать, по-демократически.
Но у Ученого возникла новая идея, которую он сформулировал весьма изысканно:
— Ну, а скажем так: если долг и совесть не позволят нам, по случаю крайней нужды в городе, выполнить ваше требование, мы обязательно дадим вам знать. Хорошо? Такое предложение вас устроит?
— А тогда сажайте нас в тюрьму, — добавил Уж. В нем снова вспыхнул задор, и он перешел в наступление. — С мертвого, конечно, взятки гладки, но почему вы тогда выпустили Цвишенцаля на свободу? А мы еще прислали вам сигареты — seventeen cartons — в доказательство, что он спекулянт! Его вы освободили, а нас хотите засадить? All right, captain! Но где же справедливость?
Железная логика Ужа, по-видимому, произвела на капитана впечатление. Он стал защищаться, словно обвиняемый здесь был он.
— Мы ничего не могли сделать. Случай Цвишенцаля подлежал юрисдикции германского суда.
Когда же Уж воскликнул, что в таком случае надо было засадить в тюрьму все немецкое судейское сословие, капитан ухмыльнулся.
— В сущности, это было бы самое правильное, — сказал он. И, склоняясь к дальнейшим уступкам, добавил: — А если я вас попрошу никогда этого больше не делать? Ну, ради меня?
Удар был нацелен в самое сердце. Не выполнить просьбу этого славного американца было почти невозможно. Но распустить Тайное общество учеников Иисуса? От этой мысли у них сжималось сердце.
— Надо подумать, — пролепетал Петр, губы у него дрожали.
— All right. Ступайте и подумайте хорошенько.
Они неохотно попрощались с капитаном. Катарина сделала ему небольшой книксен. Провожая их глазами, капитан сочувственно улыбался, словно думал про себя, что эти мальчики станут когда-нибудь очень и очень неплохими немцами.
XIV
Суд был назначен на 15 мая. Процесс имел принципиальное значение, и отец Иоанна писал накануне в своей газете: