— Ну что малыш?
— Он с плачем побежал за тележкой и все хотел на нее взобраться. — Губы наборщика дрожали. Он показал на пол. Но голос не слушался его, и он только пролепетал: — На мостовой… лужа крови…
— Садитесь, — сказал председатель и посмотрел в зал. Никто не шевелился, пятьсот лиц казались нарисованными на полотне. Руфь всем телом подалась вперед и смотрела неподвижно, как в тот день на площади, пять с половиной лет назад. Но вот она подняла голову: уже несколько минут как начал давать показания второй свидетель.
Черные кудрявые волосы слесаря Фаульштиха, исполнявшего теноровые партии в певческом кружке «Под кронами зелеными», были сильно прорежены сединой. Голос его выходил откуда-то из горла, и говорил он, точно жуя. Слова шариками выкатывались из маленького рта.
— …но первым ударил Цвишенцаль. В том-то и дело…
— А что случилось с обвиняемой?
Слесарь нерешительно посмотрел на Руфь.
— Цвишенцаль позволил себе… трупы уже лежали на тележке… Цвишенцаль… изодрал на ней блузку и рубашку. Блузку он совсем сорвал с нее и бросил в лужу крови.
— Там, конечно, было столпотворение, а вы ухитрились рассмотреть такие мелочи и, главное, помните их так ясно по истечении пяти с половиной лет?
— Этого нельзя забыть. И как она потом стояла перед мужчинами, полуголая, в крови — в крови своих родителей… — Он говорил, ни на кого не глядя, словно погруженный в раздумье. — Белая блузка, накрахмаленная…
Председатель улыбнулся:
— Вы и это запомнили? А протестовал кто-нибудь?
— Протестовал?.. — Свидетель опустил глаза. — У кого бы хватило смелости, хотел бы я знать? И что бы тогда с этим человеком сделали?.. Но кто-то вскрикнул… да так отчаянно… Это фрейлейн Иоганна, когда трупы поволокли за ноги.
— Вот видите, а ведь никто же ее не тронул. — И председатель приказал ввести Иоганну и Давида.
Иоганна должна была через три недели родить. Фрау Бах одолжила ей для явки в суд широкое черное платье. Давид, которому только на днях исполнилось двенадцать, приоделся в синий пиджак пятнадцатилетнего Ученого. Плечи пиджака свисали, рукава болтались, закрывая пальцы.
Председатель сказал:
— Вам, верно, трудно стоять… — и кивнул служителю, чтобы тот подал стул. Иоганна села. Давид нерешительно прошел три разделявших их шага и стал с ней рядом. Он потупил свой тонко очерченный лоб. Его блестящие черные волосы, гладко зачесанные назад, казались влажными.
— Вы жили в доме Фрейденгеймов? Где вы находились, когда пришли арестовать их семью?
— Мы сидели с Руфью в маленьком дворике за домом. Мы только что покормили гусей и уговаривались после обеда отправиться в Вайценгейм, в дворцовый парк, где лебеди. И тут пришел…
— Как была одета подсудимая?
Иоганна задумалась.
— На ней была черная юбка с белой блузкой. Такой же, как у меня.
— Белой? Вы точно помните?
— Мы только что купили себе одинаковые блузки. На распродаже у Шварцшильда на Эйхгорнштрассе.
— Так кто же пришел? Вы сказали, что кто-то пришел?
— Пришел Цвишенцаль. Он остановился на ступеньке крыльца и крикнул: «А, вот она, восточная принцесса!» Ударил хлыстом по ящику, на котором сидела Руфь и заорал: «Встанешь ты наконец?» Он назвал ее скверным словом, дернул за ухо, чтобы встала, и ударил по лицу, а потом еще раз, тыльной стороной руки. Ее родители стояли уже перед домом, а кругом одни нацисты. Их повели по Домштрассе, через весь город, до самого вокзала, а потом назад по той же Домштрассе и через Марктгассе на площадь. Народу все прибавлялось… А на площади…
— Кто ударил первым?
— Цвишенцаль. Это было сигналом. Как будто он дал знак остальным: а теперь забейте их насмерть…
— Вы хотите сказать, что у вас сложилось такое впечатление… А что было потом с младшим братом обвиняемой?
— Я отвезла его под Ашаффенбург в деревню, к знакомому крестьянину — мальчику было всего семь лет.
— А вам сколько было?
— Семнадцать.
— И вы теперь замужем?
Она улыбнулась.
— Нет, не замужем.
— Так, значит, девица? — Он посмотрел в зал и, выдержав красноречивую паузу, обратился к Давиду:
— В деревне, у крестьянина, тебя, конечно, хорошо кормили. А мы в городе и хлеба подчас не видали. Так что тебе, можно сказать, повезло. А теперь скажи: заметил, ты, кто первым обидел твою мамашу — тогда на площади?
Давид покачал головой. Четверо учеников в заднем ряду взобрались на стулья.
— Где ты стоял в это время?
— С мамой.
— Тем более ты должен был видеть, кто первым ударил твою маму. Не так ли?
Иоганна не утерпела.
— Он уже по дороге все время плакал, а на площади обхватил колени матери и не отпускал.
— Свидетельница, вы будете отвечать, когда вас спросят.
— Потому что я уже все знал наперед, — пояснил Давид, глядя на Иоганну.
Председатель ласково остановил его:
— Обращаться ты должен только ко мне.
— Цвишенцаль еще дома у нас вытащил из кармана револьвер.
— А откуда ты знаешь, что это был Цвишенцаль?
— Он был начальником квартала. Он прицелился в маму. А потом засмеялся и говорит: «Торопиться некуда, успеется. Сначала мы совершим воскресную прогулку». Так что я уже все знал наперед.
После перерыва председатель объявил; что допрос свидетелей окончен. Суд заслушает теперь заключение судебного психиатра касательно вменяемости подсудимой. Но тут между защитой и обвинением завязалась небольшая перепалка.
Защитник спросил, воспользовался ли прокурор своим правом приглашать свидетелей?
— Очевидно, нет, иначе я допросил бы их.
— Но ведь в момент убийства Фрейденгеймов присутствовало не менее ста человек — одни как прямые соучастники, другие просто как зрители. Для вынесения справедливого приговора чрезвычайно важно, чтобы присяжные знали причину, почему прокурор не счел нужным вызвать в суд хотя бы одного из очевидцев.
— Прокурор может приглашать или не приглашать свидетелей, по своему усмотрению.
— Очевидно, прокуратура не отважилась даже на попытку обелить Цвишенцаля на основании показаний очевидцев.
— Такого рода заявления неуместны во время судебного разбирательства. Приберегите их для своей речи.
— В качестве защитника подсудимой я считаю своим долгом еще до заслушания экспертизы обратить внимание присяжных на следующее существенное, больше того — решающее обстоятельство в этом процессе. Цвишенцаль, убийца Фрейденгеймов, после падения нацистского режима не был привлечен к судебной ответственности. А между тем свидетели Франк и Фаульштих сразу же по окончании войны письменно обратились в прокуратуру с просьбой выслушать их. Недавно, узнав, что Цвишенцаль заключен в предварительную тюрьму по обвинению в спекуляции, оба свидетеля опять пытались выступить с показаниями. Однако ничего не вышло. Судебный следователь так и не пожелал допросить их. Цвишенцаль был выпущен на свободу.
— О чем это вы, собственно, говорите? — резко оборвал защитника прокурор. — Не Цвишенцаль сегодня на скамье подсудимых, а застрелившая его Руфь Фрейденгейм!
— Сегодня на скамье подсудимых немецкое правосудие, — твердо возразил защитник.