Защитник улыбнулся так, словно услышал то, что ожидал услышать.
Стройный и еще не согнутый годами, он производил впечатление хорошо сохранившегося человека, бережно и разумно расходующего свои силы, подобно заботливо ухоженному точному механизму, который, работая равномерно, может пережить свой обычный век. На переднем зубе у него поблескивала золотая коронка. Восковое лицо свидетельствовало о сильном истощении от недоедания.
Начав речь, он собрал свои бумаги и сунул их в портфель, словно считая процесс законченным, и, только уложив их и произнеся вступительную фразу, поднял глаза.
— Пожалуй, в судебных залах мира не часто бывает, чтобы прокурор объявил невменяемым лицо, обвиненное в убийстве, тогда как защитник считает его полностью ответственным за свои действия. Мне думается, что присяжные уже составили себе мнение относительно столь странного обмена ролями. Поскольку нельзя требовать смертного приговора для Руфи Фрейденгейм, ибо в нарушение всех норм законности убийца Цвишенцаль не был в свое время наказан, прокурор пытается засадить ее в сумасшедший дом и таким образом выйти из трудного положения. Руфь Фрейденгейм не душевнобольная. В любом правовом государстве она должна была бы нести ответственность за свой поступок. Но в государстве, где сами власти попирают закон — основу общественной жизни, — она не несет ответственности. Нацисты убили шесть миллионов евреев. Еврейка застрелила нациста. Возможно ли, чтобы к жертве нацистов был применен закон, который не был применен в отношении нациста, убившего ее родителей? Это было бы прямым продолжением той практики нацистского правосудия, которая имела сугубо односторонний характер и привела к деморализации известной части немецкого народа. На Нюрнбергском процессе нацистов судили на основании закона, который не был еще принят, когда они совершали свои преступления. Однако новый закон был принят, и во всем мире люди с величайшим удовлетворением встретили судебный приговор, которого требовала их совесть.
— Решайте же и вы по совести, — обратился он к присяжным, — и вынесите Руфь Фрейденгейм оправдательный приговор. Ибо, живи она в правовом государстве, у нее не было бы ни необходимости, ни возможности самой судить убийцу своих родителей.
Комната присяжных заседателей также была до половины обшита дубом. Над панелью на потемневшей стене резко выделялся светлый четырехугольник — когда-то здесь висел портрет кайзера Вильгельма, потом — президента Веймарской республики, а последние двенадцать лет — Гитлера. Длинный стол для заседаний восходил еще к тем временам, когда присяжных было числом двенадцать и когда они, и только они, судили о вине и невиновности. С тех пор как в 1924 году был издан так называемый закон Эмингера, суд присяжных претерпел существенные изменения: число присяжных заседателей было доведено до шести и вместе с ними в вынесении приговора участвовало также трое официальных судей. Все уселись за стол, стоявший посередине, под светлым пятном на стене. Прежде чем открыть совещание, председатель сказал:
— Как это прискорбно, что защитник позволяет себе с подобным цинизмом клеветать на германский суд!
На что присяжный доктор Бук, не задумываясь, ответил:
— Прискорбно не заявление защитника, а то положение вещей, на которое он указал. Государство, в котором судебный следователь отказывается выслушать существенно важные показания двух очевидцев с явной целью укрыть преступника, поистине нельзя назвать правовым государством.
Доктора Бука считали в Вюрцбурге чем-то вроде безобидного помешанного, неприкаянным чудаком, без какого не обходится ни один немецкий город. Раз в два-три года в печати появлялось несколько написанных им абзацев — не то философский тезис, не то математическая формула, вокруг которой во всех философских журналах Европы разгорались ожесточенные споры. Но даже отголоски их не достигали Вюрцбурга. На пропитание доктор Бук зарабатывал уроками. Он владел в совершенстве латынью, древнегреческим, а также пятью новыми языками. Нужду послевоенного времени он переносил сравнительно легко, так как и раньше жил немногим лучше. Он по-прежнему обитал в полутемной комнатке на первом этаже, в которой поселился еще студентом сорок пять лет назад. Книги у него грудами лежали повсюду: на плите, на кровати, на полу. Комната никогда не убиралась. Дверь черного хода вела в одичавший садик, куда за все сорок пять лет он ни разу не заглядывал. Теперь ему было семьдесят. Жиденькие, легкие, все еще темные волосы падали ему на лоб. Глубокие складки увядшей кожи тянулись вертикально от скул к подбородку.
Открывая совещание, председатель обратился к присяжным со специальным юридическим напутствием. Если подсудимая будет признана невменяемой, она избежит правосудия. А тогда в ее собственных интересах и в интересах общества придется поместить ее как социально опасную личность в городскую больницу для душевнобольных.
Председатель не успел кончить, как его прервал один из присяжных, переплетчик Амен, седой человечек, облаченный в тот самый сюртук, в котором он тридцать лет назад венчался.
— Но как же нам судить, душевнобольная она или нет, — сказал он, — когда ученые и те не могут между собой столковаться?
На замечание председателя, что присяжные должны руководствоваться исключительно мнением судебного эксперта, стекольщик Фрелих возразил:
— Мне тут недавно пришлось вставлять стекла в психиатрической лечебнице № 187: там в средний флигель было прямое попадание. Один бог знает, как им удалось раздобыть стекло. Но не в этом дело. Две недели я там проработал и только и видел что сумасшедших — настоящих сумасшедших. Этого даже не опишешь, что за рожи они строят и чего только не плетут. Как вспомню, так у меня и сомнений не остается, что фрейлейн Фрейденгейм самый нормальный человек, какой только может быть. Если фрейлейн Фрейденгейм помешанная, тогда, значит, помешанные из сумасшедшего дома нормальные люди, и я, значит, ничего не понимаю и, верно, сам сумасшедший.
— Да никакая она не сумасшедшая, — воскликнула в порыве негодования присяжная заседательница Мария Ибель. На лице ее выступили красные пятна. Это была мягкосердечная женщина, легко ударявшаяся в слезы. Во время перекрестного допроса она поминутно боролась с подступающими рыданиями. Мария Ибель была вдовой оберкельнера. Племянник ее погиб в Дахау.
В заключение своего напутствия председатель сказал, и в тоне его прозвучала явственная угроза:
— Если же вы найдете, что подсудимая отвечает за свои действия и, следовательно, виновна в предумышленном убийстве, вам останется только одно — присудить ее к смертной казни или же, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, к пожизненной каторге.
Доктор Бук — разговаривая, он слегка потирал себе нос — возразил председателю:
— Сумасшедший дом или же, как альтернатива, пожизненная каторга, а то и смерть? Так это же что в лоб, что по лбу. Если бы положение было таково, как вы рисуете, нам не оставалось бы выбора, нам пришлось бы так или иначе совершить по отношению к Руфи Фрейденгейм величайшую несправедливость. — Он потер себе нос. А между тем весь смысл процесса в том, чтобы решить, следует ли вообще привлекать к ответственности Руфь Фрейденгейм, жертву нацистов, поскольку убийца ее родителей не был привлечен к ответственности.
Председатель оторопело посмотрел на него и воскликнул в сильнейшем волнении:
— Смысл процесса в том, чтобы восторжествовало право.
— В правовом государстве это действительно было бы нашей задачей. Но в данном процессе момент права вообще исключен. Или же у нас по-прежнему в силе бандитский закон, по которому нацистские убийцы должны жить, а их противники должны умирать?
Тут взял слово профессор истории Габерлейн.
— Допустим, что прокуратура действительно незаконно отказалась привлечь Цвишенцаля к суду. Значит ли это, что подобное упущение снимает всякую вину с подсудимой? Конечно же, нет. Даже и в этом случае ее следует привлечь к ответственности. — Он улыбнулся. — В конце концов, если мы хотим, чтобы в Германии снова восторжествовали право и порядок, надо же когда-нибудь положить этому начало.