Доктор Бук воззрился на него:
— В задачу присяжных отнюдь не входит склеивать по кусочкам разбитое вдребезги германское право за счет Руфи Фрейденгейм, ценой ее жизни. Нет, право восторжествует тогда, когда мы покараем нацистских убийц, которые все еще тысячами живут среди нас, пользуясь покровительством властей. — Он ткнул пальцем в светлое пятно на стене. — Его портрет уже снят. Но сатанинский дух его все еще живет в Германии и продолжает свою разрушительную работу. Новое, правовое государство никогда у нас не возникнет, если власти будут по-прежнему щадить нацистских убийц и карать их противников. Так было во время нацистского господства, но мы еще и поныне вязнем в этом болоте. С болотом надо покончить! Только тогда родится новая, чистая Германия.
— Я с вами согласна, — выпалила вдова кельнера и тут же приосанилась и поджала губы, словно чувствуя, что ей надо объяснить, почему она дерзнула высказать свое мнение. — Начальник квартала донес на моего племянника в гестапо. Бедняга погиб в Дахау, а этот ирод опять служит в полиции. Я как вспомню, прямо больна делаюсь.
Тощий, костлявый кузнец Готтлиб, до сих пор не проронивший ни слова, вдруг обратился к профессору Габерлейну:
— У брата моего дочка примерно одних лет с Руфью Фрейденгейм. Если бы Цвишенцаль убил брата и невестку, а Рози угнали в публичный дом, — милые мои, да неужто я бы это так оставил?
— То, что сделала Руфь Фрейденгейм, — продолжал доктор Бук, — представляет собой революционную акцию. Мы должны сказать спасибо этой подвижнице, этой хрупкой еврейской девушке за то, что она революционным путем восстановила поверженное, поруганное право и снова призвала его к жизни. — Он повернулся к менее искушенной части присяжных. — В данном деле, где нет основания для самого обвинения, вынести оправдательный приговор недостаточно. Мы лишь тогда воздадим должное подсудимой и окажем услугу германскому народу, если отвергнем обвинение, как незаконное, и откажемся выносить приговор.
— Но это же значит самим записаться в революционеры, — смеясь, возразил профессор Габерлейн, а председательствующий вскочил как ужаленный.
— Это неслыханно! В истории немецкого суда не было случая, чтобы присяжные отказались вынести приговор.
Все были в крайнем возбуждении, все говорили наперебой. Кузнец Готтлиб заявил:
— На сумасшедшую она и правда не похожа. Так неужели осудить девушку, которая столько перенесла, на пожизненную каторгу или еще чище — на смерть. Да я себе этого в жизни не прощу!
— Я все думаю, как нам разобраться с этим несчастным делом, — сказал стекольщик Фрелих незадолго до голосования. — Самое правильное решение предложил доктор Бук. Да оно и вообще правильное.
С судьями голосовал только профессор Габерлейн.
Ожидая, когда кончится совещание присяжных, часть публики слонялась по коридорам. Четырем ученикам удалось незаметно проскользнуть в толпе и по стенке добраться до передних рядов. Но вот судьи и присяжные снова заняли свои места и в зал ввели Руфь Фрейденгейм. Едва она села, как тотчас же устремила взгляд на Мартина и не отвела от него глаз даже в ту минуту, когда староста присяжных, доктор Бук, поднялся с места.
Он сказал:
— Во имя справедливости, одной лишь справедливости, большинство присяжных отказалось вынести приговор.
В зале не сразу поняли, что это означает. Прокурор бросился к председателю и растерянно спросил, как быть.
Председатель в замешательстве пожал плечами. К ним подошел защитник и сказал:
— Решение присяжных — факт, с которым, нельзя не считаться. Единственное, что вам осталось, если вы хотите соблюсти приличие, это снять обвинение.
Публика нервничала. Все вскочили с мест. Кое-кто догадался, что произошло, послышались возгласы: «Браво!» В ответ раздались антисемитские выкрики. В зале началось столпотворение — свалка, рукопашные бои, как на митинге, разгоняемом полицией. В судебном зале вспыхнула революция.
Ученики окружили Руфь и Мартина. Уж кричал, не помня себя от волнения:
— Катитесь отсюда! Скорее! Пошли! — Он, не переставая, дергал Руфь за рукав. Прикрываемая Мартином и мальчиками, она кое-как пробралась сквозь беснующуюся толпу.
XV
«Милый Стив!
Сегодня твой друг опять принес от тебя посылку, — все такое вкусное. Я всегда делюсь с Руфью, она бог знает как питается, а кое-что отдаю фрау Бах. Она славная и очень помогла мне советами по женской части. Ведь я ничего в этом не смыслила. А теперь платье свое дала поносить, мое стало очень тесно, хоть я и выпустила в швах, сколько можно. Ты, верно, думаешь, что меня разнесло, как бочку, оттого что я много ем? Милый Стив, я должна тебе открыться. Руфь давно уже настаивает, и мне кажется, что ты вправе знать, Но, пожалуйста, голубчик, не пугайся. Верь мне, я очень, очень счастлива. Стив, родной мой, через три недели у меня родится ребеночек. Но не тревожься, любимый, гони от себя грустные мысли, у него будет все, что нужно. Мне уже достали детскую коляску и все приданое. В моем сарайчике есть даже дверь. И потом — твоя печка. Дров я насобирала — значит, зимой он не будет страдать от холода. Доктор Гросс, как только придет время, приготовит для меня койку в больнице. Как видишь, даже богатая женщина могла бы мне позавидовать. (Хорошо бы ты прислал порошковое молоко и, может быть, шерстяное одеяльце на коляску. Доктор Гросс уверен, что молоко у меня появится, — ну, а вдруг…) Будет ли он похож на тебя? Ну еще бы! Фрау Бах говорит, что, если у ребенка голубые глаза, это еще ничего не значит: они могут стать черными. Но у него будут настоящие голубые, как у тебя. Я страшно тоскую по тебе, и от этого у меня часто болит слева, где сердце. Потому что я не перестаю тосковать по тебе. Ах, Стив, до чего же тяжело! Но не потому, что ребенок!
Наоборот! Без него я бы совсем пропала. Ведь я так одинока… А сейчас ты всегда со мной… Сохрани Бог, чтобы я даже в мыслях согрешила против моего малыша. Я просто не могу отделить его от себя, а тебя от него. Я не различаю, где ты, а где он. Вы для меня одно — я люблю тебя.
Иоганна».
Так как у нее не было ни почтовой марки, ни денег на марку, она отправилась к Руфи: у той почти всегда водилась мелочь.
Мартин читал в газете статью о процессе. Отец Иоанна писал: «Революция, которой после падения нацистского режима опять преградили путь, нашла свое выражение в чувстве справедливости, руководившем присяжными и публикой».
Руфь готовила ужин. Ее лицо, оживленное и сияющее, было сегодня каким-то особенно свежим и гладким, словно она только что вышла из теплой благотворной ванны. В том, как она стояла у железной печурки, отставляла кастрюлю, пробовала суп, подсыпала еще чуточку соли, чувствовалось внутреннее спокойствие человека, довольного своим настоящим и окрыленного надеждами на будущее. Она крикнула за занавеску:
— Входи, Мартин! Все готово.
Мартин весь этот день думал только об одном, но не решался ей в этом признаться. Когда суп был уже на столе, он сказал:
— В городе переполох из-за процесса. Тебе здесь никогда покоя не будет. Давай переберемся в Спессарт. Там мы будем жить спокойно. И потом, Руфь, нам нужно пожениться.
— Ах, Мартин! — воскликнула она с глубокой грустью, словно ее жизнь, которую она по кирпичику отстраивала с таким трудом, вдруг распалась у нее на глазах. Она подавила закипающие слезы, подняла голову и взглянула в его печальное лицо, на котором недавняя тревога за нее проложила глубокие борозды. Он был смущен до крайности, глаза — как у тяжелобольного, который ищет помощи. У нее не было выхода, она сказала:
— Как хочешь, Мартин.
Они молча поужинали. Он ушел в больницу на ночное дежурство. Руфь долго сидела не шевелясь, а потом произнесла вслух: «Сказанного не воротишь».
Внезапно ей вспомнился эпизод из жизни в публичном доме, казалось бы, не имевший к ней никакого отношения. Одна молодая женщина рассказала Руфи, что, когда умер ее муж, она никак не могла примириться с этой утратой. Она даже уехала в Италию, потому что каждый предмет в квартире мучительно напоминал ей о покойном. Год она провела на чужбине, а потом, возвращаясь домой, сказала себе в поезде, что, если она спокойно прослушает мелодию, которую так любил муж, значит, ей можно вернуться в свою квартиру. Не снимая шляпы и пальто, она сразу же подошла к патефону и поставила любимую пластинку. И после первых же звуков бежала из своего мертвого жилища и снова отправилась на вокзал. (Несколько дней спустя эта молодая женщина покончила с собой тут же, в публичном доме.)