Дом в Спессарте стоял посреди вырубки, у большака, пересекающего весь лес из края в край. Сто двадцать лет тому назад здесь был постоялый двор для извозчиков. Среди окрестных жителей еще до сих пор сохранилось предание о том, что хозяин постоялого двора убил знатного путешественника и скрылся с его деньгами за границу. Дом уже много лет пустовал.
Три деревенских бургомистра, с которыми договаривался Мартин, перестроили дом до основания. Со всей местности отрядили каменщиков, кровельщиков и маляров. Поставили новый забор, окопали все деревья в саду и в конце мая успели еще засадить огород поздними овощами и картофельной рассадой. Стекол не нашлось, зато новые ставни, выкрашенные в зеленый цвет, были плотно пригнаны, а огромная изразцовая печь в столовой, выведенная во второй этаж, обогревала и верхние помещения. Дров было вдоволь.
Это была не та белая вилла, о которой мечтал Мартин, и, когда он возвращался домой, Руфь не ждала его у садовой ограды, не встречала поцелуем. Но по сравнению с деревянной сторожкой это был монументальный дворец из темно-серого гранита, построенный на века.
Белая детская коляска, унесенная учениками с чердака аптекаря Адельсгофена, стояла в саду под яблоней. Руфи удалось убедить фрау Бах, что ребенку Иоганны будет лучше в Спессарте, чем в дощатом закутке подвального помещения, а тем более — под постоянным наблюдением врача.
Руфь вышла в сад с бутылочкой молока. На ней было короткое до колен платьице из домотканой холстины — подарок крестьянки, которую пользовал Мартин. Счастливая, наклонилась она над пухлыми розовыми щечками. Малютка уставилась на нее голубыми глазками и вдруг заулыбалась. Она сразу же обеими ручонками ухватилась за бутылку.
Покормив девочку, Руфь взяла ее на руки вместе с конвертом и, когда Мартин, подъехав к дому, соскочил с велосипеда, она и впрямь ждала его у садовой ограды с ребенком на руках. С той лишь разницей, что ребенок не был его ребенком, а жена не была женой.
Он ввел велосипед в калитку. На руле висела его «касса» — сумка, в которой он привозил домой молоко, яйца, масло, а порой и курицу, домашнюю колбасу или копченый окорок, гонорар за труды. В доме был глубокий погреб, где и среди лета сохранялся холод.
После обеда они сидели в столовой у изразцовой печи, в которой потрескивали толстые поленья. Мартин при свете керосиновой лампы работал над биографией отца, видного психолога, чьи труды по криминалистической психологии трактовали этот предмет с социологической точки зрения. Руфь тоже работала. Воспоминания об Аушвице и публичном доме больше не тревожили ее. На стенах висели ее последние картины, написанные уже в новой, нереалистической манере, вносившей свою, отличительную ноту в гармонию линий и красок.
Заслышав в саду шаги, оба насторожились. Мартина частенько и ночью вызывали к больным. Он открыл парадную дверь. Двенадцать учеников вместе с Катариной ввалились без церемоний, словно долгожданные гости, чей поздний приход никого не может удивить. Было уже десять часов вечера. Они долго блуждали, прежде чем добрались до цели. Давид после смущенного молчания объявил сестре:
— Ребятам захотелось повидать тебя. — А когда она погладила его по голове, покраснел, отвернулся и стал рассматривать что-то на потолке.
Гости были зверски голодны. Катарина с кладовщиком спустились за Руфью в подполье. Кладовщик только руками развел. Его полки в монастырском храме давно пустовали. Поднимаясь наверх, он шепнул Катарине:
— Надо будет приняться за крестьян. У них, видно, есть что взять.
Яичница исчезла, как по мановению волшебной палочки. А потом Руфь принесла одеяла и старые мешки из-под картофеля. Ученики уснули на китайском ковре в столовой. Катарине Руфь постелила у себя в спальне, на старинной кушетке. Девочка так и легла в своем желтом купальнике. Но, едва забравшись на кушетку, она вопросительно посмотрела на старшую подругу, кивнула и мигом перебралась к ней на кровать. Руфь загасила лампу.
— В лесу было так темно и страшно, — рассказывала Катарина, блаженно вздыхая. — Просто ужас. А недавно я была в лесу одна и заблудилась. И вдруг из-за кустов вышел какой-то человек… — Засыпая, младшая прижалась к старшей. Голова девочки покоилась у нее на груди, как Руфь и представляла себе тогда, в крепостном рву, сидя под терновником, осыпанным рдеющими ягодами. Осторожно обняла она спящую девочку. А через несколько минут заснула и сама.
На следующее утро Катарина с Ужом зашли далеко в лес. Они взобрались на высокий оголенный холм и залюбовались далью. Дубовый лес, сверкая красками осени, тянулся по горам и долам, к самому горизонту, словно взбаламученное штормом зеленое море, сбрызнутое золотым дождем. Рука в руке спустились они вниз и в изумлении остановились перед огромным, в три обхвата, вековым дубом.
Олень со своей самкой, идя к водопою, вышли на прогалину, по которой протекал ручей, прозрачный, как кристалл. Дети стояли метрах в десяти от этих лесных обитателей. Лань испуганно бросилась прочь, а исполинский самец так далеко закинул голову на длинной шее, что коснулся рогами шерсти на спине. Он искоса оглядел обоих детей и спокойно зашагал обратно, в родную чащу.
Катарина пугливо прижалась к Ужу.
— Святители-угодники! — шепнула она с облегчением, когда олень исчез за деревьями. И вдруг клюнула Ужа в щеку. — На, получай! — сказала она и убежала.
Но Уж не пришел в восторг от поцелуя, в котором она отказывала ему так долго и подарила лишь под влиянием страха и внезапного облегчения. Катарина мчалась во весь дух назад по лесной дороге.
Войдя в дом, Уж увидел ее в столовой. Вместе с Руфью она склонилась над деревянной ванночкой, поставленной на два стула. Вся поглощенная ребенком, Руфь одной рукой поддерживала его головку, а другой загребала воду. Капли стекали с ее руки, как будто она была стеклянная. Катарина спросила, затаив дыхание:
— Это та девочка, что была у фрау Бах, правда?
Руфь взяла ребенка из ванночки и завернула в мохнатую простынку.
— Это моя девочка! — И она прижала к себе ребенка, как драгоценную добычу.
Уж вернулся к остальным ученикам, сидевшим у лесного озера неподалеку от дома, и сказал:
— Если мы хотим еще до полуночи вернуться в Вюрцбург, надо сейчас же собираться.
Мышонок запротестовал: хорошо бы провести здесь еще денек. Но Давид, который в присутствии Руфи мучился и замыкался в себе, а вдали от нее тосковал, невесело буркнул:
— Поехали лучше сегодня.
Это решило вопрос.
По большаку к ним приближался джип. Водитель оглядывался по сторонам, очевидно искал что-то. Это был Стив. Он взял у товарища машину, часа за два доехал сюда из Вюрцбурга и расспросил в деревне, где живет Мартин. Поравнявшись с мальчиками, он медленно повернул машину к дому. На нем был красновато-коричневый костюм. Черты лица стали резче, у губ залегла новая, горькая складка.
После смерти Иоганны Стив добился разрешения усыновить своего ребенка и теперь приехал, чтобы увезти его к себе в Америку.
Руфь услышала шум мотора и с малюткой на руках подошла к окну. Приезд Стива застиг ее врасплох, она сначала обрадовалась, но тут же испугалась, как бы не пришлось отдать ребенка. Она стояла в рамке окна с малюткой на руках неподвижно, как изваяние.
Стив увидел свое дитя, и на него с новой силой обрушилась боль утраты, как в ту минуту, когда он получил телеграмму о смерти Иоганны. Губы его дрогнули.
Первые ничего не говорящие приветственные слова были для обоих лишь мостиком в жизнь, которая по-прежнему шла своим чередом. Войдя в столовую, Стив спросил, видела ли Иоганна ребенка. Руфь покачала головой.
— Иоганне в голову не приходило, что она может умереть. Она написала мне, что получила от вас письмо, что вы приедете и заберете ее с собой. Она была счастлива до последней минуты.
Эти слова облегчили горе Стива — и тут же удесятирили его. Новое существо, чье рождение стоило Иоганне жизни, лежало на коленях у Руфи и смотрело на него своими невинными голубыми глазками. Руфь протянула Стиву ребенка. Ей все еще не верилось, что она его потеряет. Увидев, с каким волнением отец прижал его к себе, она уже готова была отчаяться. Но в душе ее не угасала надежда: авось Стив приехал только повидать ребенка Иоганны и оставит его здесь, у нее.