— Доухаживает она его до смерти.
Проклиная всех и все, фрау Фирнекез подхватила орущего Карльхена с горячей плиты и смазала ему обожженную попку растительным маслом.
II
Ганс Люкс неподвижно сидел за кухонным столом с ножом в руке, уставившись в тазик с очищенной картошкой, возле которого лежала телеграмма из Гамбурга.
Тетка телеграфировала, что прибудет в четверг вечерним поездом. Двадцать шесть лет она прожила в штате Огайо.
Фрау Люкс стояла, прислонясь к плите. У нее были темные огненные глаза, гладкая, блестящая, почти коричневая кожа чужеземки, пухлые вишневые губы и гибкий стан. Она походила на девушку с Малайских островов, хотя ей уже исполнилось тридцать пять лет. Дети пошли в нее, у них были такие же гибкие, тонкие, смуглые руки.
Ганс Люкс, мать которого умерла от родов, воспитывался у тетки. Она была замужем за дровосеком. Трудолюбивая и более крепкая, чем ее уже стареющий благодушный супруг, она усердно помогала ему. Вечерами старик, взяв кусок твердого букового дерева, вырезал овечек и лошадок для маленького Ганса.
Тетка брала новорожденного с собой на работу и укладывала на запасные козлы — они и дома служили ему колыбелью. Муж пилил, она колола, вечером они вносили дрова в сарай, и так изо дня в день, тридцать шесть лет подряд, пока удар не уложил супруга в постель, откуда ему не суждено уже было подняться. У него отнялись руки, ноги, язык, он перестал слышать.
Всю последнюю неделю тетка сидела у кровати умирающего и шила себе траурное платье к похоронам. А умирающий наблюдал. Он только и мог что глядеть. Тетка приметывала черный креп к шляпе, а когда Ганс Люкс заметил, что можно бы заняться этим в соседней комнате, она заявила: «Все равно скоро помрет».
Умирающий не мог ни говорить, ни пошевельнуться, он лежал беззащитный и только в праведном гневе не отрываясь глядел на жену и мычал. Но она продолжала шить. Рабочая корзинка и сметанные куски траурного платья лежали у него на одеяле.
А когда он, испустив дух, повалился на подушку, траурное платье было уже готово — старое черное подвенечное платье, тетка только немножко переделала и расставила его.
Примерно в это же время тетушка получила письмо от своего первого обожателя, который, убоявшись крутого нрава милой, удрал в Америку: если она и сейчас согласна выйти за него, пусть приезжает. У него большая ферма и столько коров и лошадей, скольких нет на родине и у сотни крестьян, не говоря уже о нефтяных промыслах, которые одни вот уже много лет приносят ему четыре тысячи долларов доходу ежемесячно.
Пятидесятишестилетняя тетушка поехала за океан, обвенчалась с овдовевшим, как и она, фермером, который был на десять лет ее старше, имел девять сыновей, невесток и полчище внуков; и вот теперь, похоронив второго супруга, после двадцатишестилетней отлучки, прибывала в четверг с вечерним поездом в Вюрцбург, с тем, как писала она в последнем письме, чтобы, когда придет час, упокоить свои старые кости в родной земле. Никому она в тягость не будет. У нее шесть тысяч марок на прожитие.
Ганс Люкс еще раз тщательно изучил телеграмму: число, время и место отправления, снова перечитал текст.
— Все так, ошибки быть не может. Значит, она приезжает. — И схватился за письмо. — Шесть тысяч марок… Пятьсот марок в месяц. Уймища денег! Значит, то есть ей столько одной не прожить.
Жена его, с удивительным спокойствием относившаяся к любому событию, словно только солнце и аромат иной части света способны были вывести ее из равновесия, грациозно изогнулась и озарила мужа лучистым и теплым, как и она сама, взглядом:
— А если денег всего шесть тысяч? Я хочу сказать, если это весь ее капитал, а не проценты за год? Ведь у фермера было девять сыновей от первой жены, и каждому причиталась доля.
— А громадная ферма? А тысячи коров и лошадей? И нефтяные промыслы? Ха, нефтяные промысла! Четыре тысячи долларов в месяц! Уже это составляет шестнадцать тысяч марок в месяц, и не за один год. Да и пшеница немало приносит, писала она не так давно. И значит, то есть цена на землю тоже год от года растет!
Тут и фрау Люкс стала сомневаться, что шесть тысяч марок — это весь тетушкин капитал. И все же глядела и улыбалась она так же спокойно, как и раньше.
— Значит, ждать осталось один день! Завтра она будет здесь. Восемьдесят два годочка. Значит, долго не протянет.
Он вырезал из папки большой круг и начертил на нем красным карандашом: — «Добро пожаловать». Любовно обрезав все неровности и несколько раз проверив прищуренным глазом, то и дело отставляя от себя картонку, правилен ли круг, он в заключение пририсовал жирный восклицательный знак, взволнованно крикнул жене: «Шляпу! Быстрее шляпу!», и без шляпы выбежал на улицу взять у своего друга Теобальда Клеттерера венок и гирлянду из хвои, чтобы должным образом украсить приветствие.
Фрау Люкс пошла в спальню за шляпой, которая оказалась на комоде возле черной лакированной модели четырехосного паровоза-экспресса с манометром, паровым свистком, никелированными предохранительными клапанами и всем прочим; паровоз этот с полметра величиною разогревался спиртовкой и был достаточно мощен, чтобы приводить в движение швейную машинку хозяйки.
Ганс Люкс долгие годы мастерил эту модель в вечерние часы после работы, никак не мог решиться ее продать, а когда нужда заставила, на модель не нашлось покупателя.
Жена подошла к окну и сияющим взором проследила, как легонькая шляпа, паря в лазури ясного солнечного дня, чуть накреняясь, спускалась с четвертого этажа прямо в руки Ганса Люкса.
Из этого окна фрау Люкс видна была вся долина Майна, голубая сверкающая лента реки, еще по-мартовски серые холмы с виноградниками, а также распластавшийся внизу огород Теобальда Клеттерера. Стекла парников нестерпимо блестели на солнце.
Ганс Люкс как бомба ворвался в этот мирный уголок.
— Значит, то есть мне нужен венок. — Он описал руками большой круг. — Но срочно! Сейчас же! И еще вот такую гирлянду! — Правая рука начертала в воздухе волнистую линию, для чего ему даже пришлось немного присесть.
Вокруг шеи садовника висела мочала, он подвязывал розы и только было собрался белить стволы молоденьких слив. На его темно-коричневом от загара лице кожа была совсем еще гладкая, но когда он улыбался, вокруг глаз сбегались морщинки, а улыбался он постоянно.
Наслаждаясь безмятежным, деятельным полднем жизни, Теобальд Клеттерер, быть может, даже чересчур прямо и открыто глядел людям в глаза. Любой подвизающийся в семейных журналах художник, не потрудившись даже взглянуть на профиль, охотно изобразил бы его анфас в широкополой соломенной шляпе, с открытым воротом и взглядом, таким, как стоял он сейчас перед приятелем, и снабдил бы картину надписью: «Садовник».
В юности Клеттерер мечтал быть актером, но впоследствии нашел удовлетворение своей страсти, играя героев в любительских спектаклях. Однако прежним идеалам не изменил — и ходил бритый.
— Твой зять тоже сегодня побывал у меня и взял еловых веток для встречи… Вас ждет, как я понимаю, большая радость! Издалека приезжает дорогая родственница.
— Значит, то есть как это большая радость? Кого ждет? Его? Ну, если он станет соваться в это дело, значит, все пропало.
— Он сказал, что получил телеграмму. Старушка собирается жить у него.
— Быть не может!
Жена садовника, все еще свежая, но несколько раздавшаяся в бедрах женщина, — она была дочь учителя, — вышла замуж за Клеттерера по любви, а также из уважения к искусству, но очень скоро после брака стала образцовой хозяйкой и проявила незаурядную деловую сметку, благоразумно остерегаясь притом касаться возвышенных стремлений своего супруга; присев у соседней грядки, она выдергивала из черной земли редиску и вдруг звонко расхохоталась над предстоящей борьбой за тетушку. Она еще утром из разговора с зятем Люкса догадалась, как развернутся события.
— Кто у нее воспитывался? Я или он? Он и в глаза ее никогда не видал… А я уже купил старушке почти новое плетеное кресло.
— Там сестра, тут — ты! Но только ей принадлежит решение, — словно на сцене произнес Теобальд Клеттерер и принялся за венок.