— А кто убил?
Старуха в платке и с корзинкой наклонилась к письмоводителю и взволнованно зашамкала, помогая себе руками:
— Одних денег миллион унесли. А кто, пока не знают.
— Миллион? Два миллиона по меньшей мере! Мне лучше знать.
— Только пришли, а уже вперед претесь! — кричали Соколиному Глазу, который расталкивал толпу.
— Пропустите, там моя невеста.
— Нне… не… ввв… ввязывайся, — побелевшими губами пробормотал Оскар; первый раз в жизни он заикался.
Но Соколиный Глаз ничего не желал слушать. Его пропустили.
Оскар не знал, стоять или идти дальше. И то и другое представлялось ему одинаково опасным. Внезапно вся кровь отхлынула от сердца, он похолодел: он бежит по улочке к набережной, бросается в реку, захлебывается, а между тем стоит, будто врос в булыжную мостовую.
Лишь когда пудель, играя, стал дергать плетку, он понял, что плетка у него в руке и не осталась в квартире Молитора.
Примчался и «апостол Петр» в своем промасленном фартуке, с широко открытым ртом, круглым, как его роговые очки, и запрокинутой головой, отчего длинная седая борода торчала, как лошадиный хвост. Присутствующие наперебой рассказывали ему о происшествии, и даже наиболее строптивые уступали дорогу, чтобы он мог пройти в первый ряд.
Но вот толпа снова сомкнулась так плотно, что яблоку негде было упасть. Только перед домом напротив оставался свободным небольшой полукруг. Там жил старик, который уже двадцать лет с девяти утра до девяти вечера просиживал у окна и дважды в минуту плевал на улицу. Он страдал хроническим катаром горла. Со своего наблюдательного поста он следил за каждой пробегавшей кошкой.
Даже на чаше фонтана со статуей святого, у входа в уличку, застыли, как изваяния, трое мужчин и девушка. А на голове святого пристроился младший сын Оскара. Было темно и тихо. Только кашель старика у окна дважды в минуту нарушал царившее кругом безмолвие. На небе уже повисли звезды.
И вдруг толпа пришла в движение, колыхнулась, расступилась; через нее протискивался полицейский.
— Поймали! — И побежал в участок.
Трое мужчин и девушка внезапно ожили и спрыгнули с фонтана. Сын Оскара остался сидеть на голове исполинского святого, изображенного с угрожающе поднятым крестом в деснице; он крепко вцепился руками в крест и вытянул шейку. Поднялся шум, все вытягивали шеи и невольно пятились, ожидая, что вот-вот выведут преступника.
Соколиный Глаз стоял в комнате за лавкой между двумя полицейскими. Уголовный комиссар сидел с табакеркой в руках за столом под висячей лампой. Вдова, сложив руки под подбородком, растерянная и убитая, прислонилась к стене у раздвижного окошка, рядом с молодым оружейником.
Она показала, что, выйдя на площадку минут пять после ухода Соколиного Глаза, застала его у настежь отворенной двери квартиры Молитора.
Молодой полицейский — у него было детское личико и почти белые брови и ресницы — вернулся с наручниками и доложил, что следователь уже извещен.
— Господин Мангер, — сказал с сожалением уголовный комиссар, много лет покупавший у Соколиного Глаза кожу на подметки, — дело запутанное, и впредь до выяснения мы вынуждены вас задержать. — Он сунул табакерку в карман и встал, пожимая плечами.
Полицейский сказал:
— Повернитесь. — Затем бережно заложил Соколиному Глазу сперва левую, потом правую руку за спину, скрестил обе кисти и, будто старательно связывая пакет, вертел их так и этак, пока, наконец, не защелкнул наручники. Соколиный Глаз был первым преступником, которому молодой полицейский надевал оковы.
— Вам надо немедленно явиться к следователю, — обратился комиссар к оружейнику. Он уже опять вертел в руках табакерку. — И вам тоже, фрау Юлия.
Вдова, шатаясь, направилась к стулу.
— Не бойтесь. Вам ничего не будет.
Она приложила руку к бешено колотившемуся сердцу. С нее было достаточно и того, что уже есть.
Когда Соколиный Глаз на прощание попытался по-актерски поднять руку, наручники напомнили о себе. Вдова в оцепенении глядела ему вслед. Соколиный Глаз прошел мимо запечатанной двери господина Молитора, которую охраняли двое часовых, и, неловко ступая, спустился с трех каменных ступенек.
Толпа образовала широкий проход. Все затаили дыхание. И вдруг тишину разорвал чей-то крик:
— Да это обанкротившийся кожевник!
Но Соколиный Глаз только высоко вскинул голову — вверх и вправо, — вытянул губы трубочкой и, энергично работая плечами, будто такому молодцу сам черт не брат, зашагал, смущенно улыбаясь, по черному молчаливому коридору, который сразу же распался. Все кинулись вслед.
— Господи, Соколиный Глаз! — с состраданием воскликнул кто-то в толпе, очевидно, не веря в вину бывшего кожевника.
Оскар, которого со всех сторон теснили и толкали, не сдвинулся с места. Письмоводитель так и застыл с широко разинутым ртом.
— Что же это такое? — Он не знал, смеяться ему или нет.
Белесые, почти одного цвета с кожей, усики Оскара вздрагивали.
— Ничего не понимаю. Ничего. Так вот, гляди, и влипнешь — пошли! — влипнешь, здорово живешь, в историю.
— Какая чепуха! Соколиный Глаз! Он и удить-то бросил, потому что не мог видеть, как рыба трепыхается на крючке! Посмотри, народищу сколько… И что же теперь будет с нашим квартетом! Если уж они кого сцапали, то, поверь, скоро не выпустят.
— Н-да, господин Мангер, что же вы, тэк-с, натворили! — Сидевший за столом следователь поднял на лоб золотые очки и недоверчиво усмехнулся. — Присаживайтесь, тэк-с, прошу вас, — обратился он к вдове. И приказал полицейскому: — Снимите с господина Мангера наручники… Тэк-с, теперь нам будет поуютнее.
Молодой оружейник, долговязый сухой швейцарец, с огромным, тонким, как лезвие ножа, крючковатым носом на плоском лице, стоял, прислонясь к стене, показывая всем своим видом, что вся эта приключившаяся в Германии история ни в какой мере его не касается.
— Тэк-с, господин Мангер. А теперь расскажите нам все, тэк-с, по порядку. Дверь, тэк-с, случайно стояла открытой…
— Да не видел я никакой двери.
— …и почему вы так долго, тэк-с, стояли на площадке и, тэк-с, и вообще…
Судебный следователь, кругленький человечек, лицо которого с коричневой, даже какой-то поджаристой на вид кожей, украшенное белоснежной бородкой, чрезвычайно напоминало рождественского гуся с недощипанными на гузке перьями, получил в городе прозвище «господин Тэкстэкс».
Соколиный Глаз обернулся к вдове раз, обернулся другой, смущенно вытянул губы трубочкой и, хоть и посмотрел вправо, продолжал молчать.
— Тэк-с, тэк-с, вы предпочитаете рассказать это мне, тэк-с, с глазу на глаз. Тэк-с, тогда я попрошу господ пройти на минутку в другую комнату.
Длинный швейцарец нажал на верхний угол двери, и вдова проследовала в соседнюю комнату под его рукой, как под аркой моста.
— Тэк-с, господин Мангер, тэк-с.
— Я чуть не лопнул со злости.
— Тэк-с, а из-за чего же, позвольте узнать?
— Я хотел вернуться назад к фрау Юлии и спросить, согласна ли она стать моей женой. Вот уже семь месяцев, как я хочу спросить ее и никак не могу решиться. Всякий раз, верите ли, вижу покойную жену. Только наберусь духу спросить или еще вот подумаю о квартирной плате, так покойница мне и является.
— Как это о квартирной плате?
— Дела-то у меня неважные… Вот стою я, значит, на площадке и злюсь, так сам бы себя и выпорол, а тут фрау Юлия дверь и открой, я и пошел своей дорогой. Вот и все. А потом прохожу мимо, смотрю — толпа, чуть не полгорода собралось около дома, я опять к ней зашел, тут меня сразу и схватили.
— Тэк-с, значит, вы любите фрау Юлию?
— Ее волосы… И… и вообще.
— Тэк-с, тэк-с… Н-да, фрау Юлия — что ж, я вас вполне понимаю. Подходящая вам, тэк-с, жена. Миловидна и… тэк-с. Как монашенка, правда? Такая тихонькая… тэк-с, тэк-с. И потом хорошо поставленное дело. Ну-с, а вы, вы тоже человек солидный, толковый… Как же вам так не повезло?
— Да, сделал одну глупость: слишком широко размахнулся…
— Тэк-с, тэк-с, размахнулись широко.
— Закупил тогда пять вагонов кожи на подметки и голенища по векселю, а оптовые цены стали падать и падать. В магазине народу полно, а что ни продам подошву, то себе в убыток.