Фиолетово-розовое лицо господина Штрихмюллера — он был рыжеватый блондин с огненно-красной бородкой клинышком — засияло от удовольствия.
— Пуститься в такую дальнюю дорогу! Тут надобно мужество!
— Насчет мужества это ты прав!.. Чего стоит один пароход! Но господин пастор — он все для меня сделал. Он у нас пастором там, в округе… На пароходе и то проповедовал.
Пастор скромно стоял в сторонке и умильно улыбался трогательному свиданию. На его свежих румяных щеках золотился нежный, как у персика, пушок. Ему минуло двадцать шесть лет, и он был отцом четверых детей. Тетушка оплачивала своему провожатому проезд туда и обратно и дала денег на побывку в Европе. Пастор давно хотел проведать своих родителей в Саксонии.
— Чего ты так на меня уставился? — Она окинула взглядом свою черную, в белых шашечках шерстяную юбку. — Что на мне все та же юбка? Да, я берегу свои вещи.
— Вы, тетенька, человек старого закала… Пойду за извозчиком, — сказал господин Штрихмюллер и бодро осклабился, показав все зубы, словно собирался впиться в яблоко.
Ганс Люкс еще слова не вымолвил. Жена его с тем безмятежным спокойствием, которое не изменяло ей нигде и никогда, наблюдала, улыбаясь, за присутствующими, она и участвовала в знаменательном событии и оставалась к нему так безучастна, будто прожила целые века, не ведая забот, и еще собиралась прожить века и века.
— Ну что же мы стоим? — Старуха первая двинулась к выходу. — Господи, а сундук-то мой!
Но сундук уже погрузили на пролетку. Господин Штрихмюллер, стоя на подножке, подсадил тетушку, услужливо помог пастору и уселся сам.
— Я живу у самого вокзала. Хороший дом! Паровое отопление!
Она сказала: «No» — единственное английское слово, которому выучилась за двадцать шесть лет.
— Не любительница я этих новомодных штучек. Везите меня на старую квартиру… Чего он не едет?
Нанимая извозчика, господин Штрихмюллер дал свой адрес.
Тетушка ткнула извозчика зонтом в спину.
— Поезжай сперва по Королевской улице, потом по Соборной, через старый мост, въедешь на Целлерберг до дома двадцать семь, где Фогельсбург, там мы и живем. — И, обращаясь к господину Штрихмюллеру, добавила: — Вот видишь, не забыла. Все помню.
Извозчик дернул вожжами, и пролетка покатила к городу мимо дома господина Штрихмюллера. Ганс Люкс сидел на козлах.
Час спустя Ханна, уходившая гулять с Томасом, вернулась с прогулки, повесила коротенькую жакетку возле черного пасторского пальто и с любопытством посмотрела на продетый в петлицу полосато-звездный флажок. Дверь в комнату тетушки была приоткрыта.
— Я вам вышлю эти шестьсот марок, как только Господь Бог даст мне такую возможность.
— No, по, не могу. — Обтянутый желтой кожей лоб сильно выдавался вперед. Глазные впадины походили на бойницы, в которых глубоко запрятанные, старчески сузившиеся, голубые и жесткие глазки беспокойно бегали, как два пойманных зверька.
— Я хотел на эти шестьсот марок приобрести фисгармонию, это доставит моим прихожанам немало часов духовной радости. Всевышний, когда он призовет вас к своему престолу, вознаградит вас за это.
Она метнула в него острый, материализовавшийся в стальную иглу взгляд, который, наткнувшись на спокойную мину пастора, отскочил, лишенный первоначального яда. Она упорно отмалчивалась и денег не давала. Рука ее теребила подлокотник плетеного кресла.
— Мне нужно кресло помягче, не люблю я эти новомодные штуки.
— И там я все расскажу. Вы должны оставить родным добрую по себе память… Ах, как часто будем мы говорить о вас в долгие зимние вечера.
Зверьки в бойницах вдруг опять ожили. Морщинистые руки задрали подол до самого подбородка и извлекли из кармана нижней юбки толстый кошелек.
— Но только напишите обо всем, что вы будете там рассказывать про меня.
Когда Ханна несколько минут спустя вошла в общую комнату, пастор уже сидел на диване в окружении всего семейства.
— …он собирал на бедных. О, в первом классе едут очень богатые люди. У них денег куры не клюют. Господин пастор постоянно собирает на бедных. Всем-то он желает добра.
Господин Штрихмюллер одобрительно взглянул на пастора. Желая внести, наконец, ясность в основной вопрос — капитал или проценты, — он хотел было сказать тетушке, что и она, по здешним, европейским, понятиям, весьма богатая женщина, но осекся.
Пастор, как видно, приготовился читать благодарственную молитву. Сперва он положил пустой рукав на живот, затем накрыл его сверху рукой и, пригнувшись, уставился в край стола.
Господин Штрихмюллер решительно сложил руки.
Во время молитвы он сверлил взглядом деревянный тетушкин сундук американской работы. Светло-желтого цвета метровый куб, обшитый вдоль и поперек никелированными полосами, с никелированными уголками и множеством никелированных замков, он имел явно заграничный вид, казался недоступным для взломщиков и будил самые радужные надежды.
От проклятого вопроса «проценты или капитал» у господина Штрихмюллера адски разболелась голова, и с горя он решил очень издалека навести разговор на интересующую его тему:
— Великолепный сундук!
— А ну-ка угадай, что у меня там? — лукаво спросила старуха.
«С нее, чего доброго, станет запрятать весь капитал в сундук между рубашками, вместо того чтобы перевести через банк», — подумал господин Штрихмюллер и хитро усмехнулся:
— Ну, вероятно, там у тебя твой… твои платья.
— Но, кроме платьев, у меня там…
— Вот наша вюрцбургская колбаса, — перебила фрау Люкс, ставя блюдо на стол, — и молодой картофель. Муж говорил, что вы очень любите.
— Еще как! Молодой картофель — это же объедение… Так бы я и оставила свою хорошую постель, — сказала она в твердой уверенности, что уже выдала секрет и все знают, что, помимо платьев, она уложила в сундук и постель. — Это еще мое приданое от первого брака.
Такая состоятельная! женщина — и везет с собой старую, постель? И вдруг весь тетушкин вид показался господину Штрихмюллеру до крайности подозрительным: и поношенная черная в белую шашечку шерстяная юбка, и штопаная шаль на плечах, и отнюдь не говорящие о достатке коричневые, натруженные руки, которые — как два хищных зверя, что без устали снуют взад-вперед, задевая друг друга и прутья клетки, — непрерывно находились в движении, то прячась одна в другую, то хватаясь за край стола, то вращаясь в запястьях, словно в них все еще трепетал отголосок долгой жизни, полной тяжкого труда.
Тетушка расписывала громадные земельные угодья покойного фермера.
— В прошлом месяце они опять начали строить новую ригу, такую длинную, как у нас в деревне целая улица. Расторопные, черти!
— Это на Западе строят такие стометровые риги, — пояснил пастор. — А ширина пятнадцать метров.
— Да, да, но у них уже одиннадцать таких. Стометровых. Хватило бы, кажется.
Пастор обменялся улыбкой с господином Штрихмюллером. Оба с первого взгляда прониклись друг к другу симпатией.
— Ваша тетушка никак не могла свыкнуться с тамошними масштабами.
— Конечно, конечно, я понимаю. — Все сомнения разом исчезли. В душу господина Штрихмюллера ворвалась ликующая уверенность.
— Но какая добрая, отзывчивая душа! Перед самым нашим отъездом пожертвовала в пользу моих дорогих прихожан пятьдесят долларов.
— Как же не быть добрым? Сам Господь Бог велит добрым быть.
«Пятьдесят долларов — это двести десять марок, — тотчас подсчитал господин Штрихмюллер. — Не густо! Но, может быть, она очень бережлива. Тоже не плохо!»
Ели с аппетитом. Тетушка рассказывала о болезни покойного фермера:
— …Под конец он уже и мочиться перестал. А я вот обратным страдаю! Только у меня-то это пройдет. Бог даст, поживу еще, и не один годок.
Потом тетушке долго пришлось доказывать, что ее комната выходит на юг.
— Значит, если солнце восходит там…
— Это наверняка будет южная сторона, — заверил господин Штрихмюллер и предложил пастору, который, конечно, смертельно устал с дороги, переночевать у него.