Матери Ханна сказала, что собирается с Томасом за город и вернется лишь к вечеру.
Они шли между старыми ветлами к лодочной станции. Томас был в легкой тенниске, пиджак он снял и нес под мышкой, день выдался теплый. Ханна в одном ситцевом платьице без рукавов, когда-то розовом с зеленым узором, но от частой стирки настолько сравнявшимся цветом с ее плечами и тоненькой шейкой, что немного отставшему от нее Томасу показалось, будто она совсем раздета.
Тесное платье не столько скрывало, сколько подчеркивало все линии фигуры. Эта тонкая лозинка вовсе не так уж худа!
— Сколько за час?
Старый лодочник сперва основательно вытер помазок со смолой о край ведерка.
— Для вас сорок пфеннигов.
У лодочника были такие же лохматые серые брови, как и у его старого пса, который грелся на солнышке и тоже снизу вверх глядел на Томаса добрыми карими глазами сквозь свисающие космы шерсти.
— А за весь день?
— Ну, скажем, две марки, а с хорошенькой фрейлейн ничего. Если отец пришлет мне корзиночку молодого картофеля, езжайте и так.
Томас ловким сильным толчком спихнул лодку с дощатого помоста и взялся за длинные весла.
Пахло нагретой солнцем водой. Перед ними был целый день, длинный как сама жизнь.
И всякий раз, как Томас, радуясь своей силе, закидывал весла и рывком загребал воду и узкая лодка рывком устремлялась на него, у него было такое чувство, будто он привлекает к себе Ханну.
Она сидела неподвижно, строгая и прямая, как египетская статуя. В то время и светские дамы и деревенские девушки носили короткие платья, из-под которых, когда они садились, выступали колени.
Лодка плыла вниз по течению. Вскоре исчезли из виду последние крыши, стали отходить и скрываться церковные шпили — голубая лента реки разворачивалась, открывая все новые пейзажи. Безмолвие; только крики птиц, солнце, благоухание и они двое.
Гибкое тело Ханны, послушно изгибаясь в бедрах, повторяло каждый наклон и поворот лодки, которую вдруг подхватило течением и быстро понесло на островок, где росло всего несколько буков и в зарослях тальника полыхала ярким пламенем старая купальня.
Сын Оскара и девятилетний братишка Ханны, когда-то чуть было не сбросившие фрак Соколиного Глаза с моста, кинулись вброд через протоку к берегу, как дикари, когда к их острову приближаются лодки с экспедицией белых, и спрятались в прошлогоднем тростнике, откуда, готовые задать стрекача, выглядывали, наслаждаясь делом рук своих.
Внезапно они помчались, как зайцы, улепетывая от дряхлого полевого сторожа и его собаки, без толку носившейся взад и вперед; виляя всем телом в охотничьем азарте, она лаяла на своего хозяина, который не поспевал за ней и лишь тогда взобрался на небольшой пригорок, когда поджигателей давно и след простыл.
— Ну и сорванцы! — ошеломленно, но с восхищением воскликнула Ханна, уселась на траву и стала глядеть в пламя, игравшее всеми красками солнца. Они думали, что одни на острове.
Но тут у вербы рядом с ними выросли две грязные ручонки, ветки медленно и осторожно раздвинулись, и показалась мордашка истинного поджигателя, испытующе обозревавшего берег широко раскрытыми голубыми глазами. Сын письмоводителя на четвереньках выполз из-под куста и онемел от страха, увидев перед собой сидевшую на траве парочку.
Это он и был коноводом. Даже своевольный братишка Ханны, худой, загорелый непоседа с двумя рядами белоснежных зубов, подчинялся безрассудной дерзости товарища. Эта троица никогда не разлучалась.
Дома сын письмоводителя был молчалив и замкнут. Он походил этим на отца. Часто к концу ужина он засыпал на стуле с широко открытыми, остановившимися глазами. Прошлой зимой он раз пять говорил матери: «Сегодня ночью жди пожара». И всякий раз несколько часов спустя где-нибудь да загоралось. Можно было подумать, что его страсть поджигать скирды соломы в поле или сухие изгороди коренится в каком-то таинственном родстве его натуры с огнем. Со спичками он не расставался.
— Только подойди, разбойник, только подойди! Уж ты-то от меня не уйдешь! — Сторож стоял на высоком берегу и торжествующе размахивал над головой палкой.
Ханна невольно обвила шею возлюбленного, а он обхватил ее талию и положил руку на бьющееся сердце под маленькой твердой грудью.
Мальчик стоял сам не свой от страха, готовый бежать, и озирался, не зная, куда броситься. Бежать было некуда. На другой берег он перебраться не мог — река была слишком глубока, а на этом стоял сторож с приплясывающей в охотничьем раже собакой. Попался!
Сторож, которому не видна была сидевшая за кустами влюбленная пара, с трудом сполз с крутого берега к воде.
— Сейчас же иди сюда!
Мальчик отступил к противоположному краю островка.
— Сию же минуту иди, не то я тебя так излуплю, что своих не узнаешь! — Сторож, беснуясь, топтался на узкой полоске прибрежного песка.
Тут мальчик понял, что старику вброд через протоку не перейти. Засунув руки в карманы штанишек — куртки на нем не было — он преспокойно заявил:
— Не пойду.
Ханна тоже это поняла. Она и другой рукой обхватила шею любимого и откинула головку. Внезапно она почувствовала его руку на груди, к детской радости примешалось новое чувство, взгляд стал по-новому жарким, и губы полураскрылись. Она привлекла к себе голову Томаса.
Мальчик изумленно уставился на них, но все-таки поглядывал и на сторожа.
— Ну, пойдешь или нет?
Он отрицательно замотал головой и снова уставился на парочку.
Этот первый в их жизни поцелуй длился очень долго.
Сторож уселся.
— Все равно от меня не уйдешь.
Началась осада.
С подавленным стоном Ханна снова отыскала губы Томаса. Но тут же впилась ногтями ему в шею, оттолкнула от себя и убежала в дальний конец острова.
Боковые стенки купальни рухнули. Высоко взвилось пламя.
Мальчик сел, достал из кармана бутерброд, поднял верхний ломоть, проверил, нагнув голову набок, много ли там масла, и, прежде чем приняться за еду, аккуратно опять сложил оба ломтя. Он чувствовал себя в полной безопасности.
Сторож пустился в дипломатические переговоры:
— Если подойдешь ко мне сейчас, я уж, так и быть, отпущу тебя. А как тебя звать?
Мальчуган вытянул шейку:
— Вот еще, нашли дурака! Я ведь не спрашиваю, как вас зовут.
Ханна вернулась лишь четверть часа спустя, она шла медленно, сдвинув лопатки и заложив руки за спину, словно хотела спрятать обнаженные плечи. Маленькие груди обрисовывались резче. Глаза были еще мокры от слез.
Она села на пень. И вдруг досадливо повела плечами, не в силах удержаться от смеха: мальчишка, усевшись по-турецки на траве прямо против сторожа, невозмутимо запихивал себе в рот остатки бутерброда.
Четверо сидящих составляли прямоугольник, они могли бы затеять игру в мяч. Все молчали. Собака тоже успокоилась и шлепала по воде, что-то вынюхивая.
Обугленные остатки купальни дымились, только по краям все еще потрескивали язычки пламени. Солнце поднялось уже высоко. Сторож вытащил часы, кряхтя и ворча себе что-то под нос, поднялся, свистнул собаку и поплелся к городу, где его ждал горячий суп.
Глаза мальчика просияли, голубизной они могли поспорить с небом. Как зверюшка, кинулся он напролом через заросли тальника. Они услышали всплеск воды, топот ног по полю и звонкий призывный крик, а затем и донесшийся издалека чуть слышный ответ товарищей.
Потом все смолкло. Влюбленные остались одни на земле, их разделяли пять метров луга и тайна, охраняемая драконом стыдливости.
Законы жизни чисты и чудодейственны.
Ханна по-прежнему сидела неподвижно на пеньке, спрятав обнаженные руки за спину; она держалась очень прямо, и в этой напряженной позе было что-то неприступное.
У подмышки из-под платья выглядывал край рубашки, узкая белая полоска, обрамлявшая стыдливую красоту ее шестнадцати девичьих лет. Плечи Ханны уже мягко округлились, но стан был еще чуточку худоват.
Томас двинулся к этой трогательной белой полоске, но, когда наклонился, встретился с губами Ханны.