— Чему же теперь прикажете верить? Преднамеренно? Или в припадке гнева?
С Оскаром творилось примерно то, что с гостем на свадебном пиру, который давно уже по горло сыт, а все ест да ест и пьет да пьет, пока его вдруг не вывернет наизнанку. Слова сами рвались из него. Плечи дрожали. Наручники позвякивали. Он переводил молящий взгляд с господина Тэкстэкс на письмоводителя, а с того на секретаря. Его толстые негритянские губы посинели, даже стали тоньше.
— Я хотел его упросить — я все скажу теперь, — хотел упросить отдать мне мой трактир в аренду. Теперешний владелец прогорел. У него не было такого подспорья, как клубы. Я позвонил… А ко мне члены общества «Голиаф» и «Деньги на бочку» опять станут ходить. К теперешнему они не ходят. Как-никак я основатель. Вот я и хотел все это ему объяснить. Я позвонил, целых три раза позвонил. Дверь была открыта. Тут я слышу какой-то шорох. Вхожу, стучу в одну дверь, в другую и жду. Неудобно входить в чужую комнату, когда не говорят «войдите». Открываю дверь в спальню, гляжу, а он на полу в луже крови. Клянусь, все было именно так. Клянусь!
И опять взгляд его перебегал от одного к другому, стараясь понять, верят ли они ему. Набравшись новых сил и наполнив грудную клетку воздухом, которого должно было хватить на целых десять фраз, он продолжал:
— Сперва я хотел позвать фрау Юлию. Но тут сам не знаю, что со мной сделалось, — у него в руке зажаты были банкноты. И я побежал. Вот и все.
Письмоводитель обрел дар речи с такой же внезапностью, с какой запускается мотор, когда включат рубильник.
— И ты думал, болван ты этакий, что тебя никто не видел? Ну и болван, чистой воды болван! И это в Вюрцбурге, где у каждой булыжины на мостовой глаза имеются!
Оскар не пытался защищать свою честь.
— Да, а вы знаете, какого я страху натерпелся! Только на днях я прочел в газете, как одного приговорили к двенадцати годам каторги за то, что он будто бы убил горничную. А когда он двенадцать лет отсидел, выяснилось, что это вовсе не он, а кто-то другой.
Он повернулся к письмоводителю:
— Помнишь, я тебе рассказывал, что он потребовал возмещения. По двенадцати марок за день!
— Правильно, это сколько он зарабатывал в день! Всего выходило пятьдесят две тысячи пятьсот шестьдесят марок. И ты еще сказал «неплохой куш».
— Так-то так, но отгрохать двенадцать лет на каторге! И вдобавок они вычли ему все воскресенья.
— Обязаны были оплатить. Я бы на его месте еще больше запросил. По крайней мере тысяч сто!
Господин Тэкстэкс прервал диалог приятелей:
— Но, кроме вас, никто в квартиру не входил, и смерть наступила от удара вот таким тупым предметом. — Он показал обтянутый кожей свинцовый набалдашник. — И то и другое доказано с несомненностью. Так кто же тогда это сделал?
— Ну, тут уж вы сами докопаетесь. Я в этом ни капли не сомневаюсь. Из меня вы, можно сказать, вытянули больше, чем я сам знал. Прямо ювелирная работа. — Письмоводитель готов был прыснуть со смеху.
— Тем не менее пока что придется вас обоих задержать. И это, принимая во внимание все обстоятельства, может продлиться довольно долго. Но, чтобы вам было не слишком скучно, я распоряжусь поместить вас в одну камеру, прекрасную двойную камеру.
— С ванной и балконом! Окнами на юг! — Письмоводитель так и покатился.
Уже час спустя слухач из соседней камеры принес господину Тэкстэкс следующую стенограмму беседы двух приятелей:
— Ну, и что же теперь?
— Чего тут спрашивать! Каким был, таким ты и остался.
— Кем это остался?
— Болваном! Почему ты сразу не сказал следователю, что был у старого хрыча в квартире. Какая несусветная глупость! Теперь дожидайся, когда тебя выпустят.
— Ну, теперь уже поздно каяться.
(Они лежали на койках друг против друга, подперев голову руками.)
— Ты, значит, думал, что тебя никто не увидит. Так я тебе вот что скажу. Недавно мне приснилось, будто умер мой дядюшка — а у меня никакого дядюшки и в помине нет, — и будто он оставил мне сто тысяч марок. И вот я во сне тотчас же купил себе домик в Кюбахсгрунде. А когда на следующее утро я шел по старому мосту, подходит ко мне Михель и говорит: «Поздравляю с наследством. Ну как? Переехал в новый дом?» Вот оно как в Вюрцбурге-то! Но если бы даже тебя никто не видел, господин Тэкстэкс все равно бы из тебя вытянул то, что ему надо. Это же такой пройдоха, какого свет не видал!
(«Тэк-с, тэк-с!»)
— Но кто же все-таки убил Молитора?
— Была минута, когда я уже готов был поверить, что это сделал ты. Ведь все-таки улики против тебя. А ты своей глупостью еще ухудшил дело… Может быть, какой-нибудь приезжий. Этот живодер давал деньги людям и из других городов. Во всяком случае, пока не поймают настоящего убийцу, нас отсюда не выпустят.
— Ах, все равно, теперь уже ничего не поправишь!
— Если бы жена и дети были обеспечены, мне бы наплевать. Мне теперь на все наплевать. Кормить обязаны нас. Похлебка, каша, о-го-го! — и брюква. Приятного аппетита!
— Особенно мне меньшого жаль. Он видел, как меня вели через мост.
— Только не воображай, будто я сказал господину Тэкстэкс, что ты прибежал ко мне запыхавшийся и взволнованный. Это он просто так, чтобы подловить тебя, комедию разыграл, хитрая бестия. С каким бы удовольствием я тогда съездил ему по морде. Но что я мог поделать!
— Ничего нельзя было поделать. В общем-то он с нами был обходителен.
— О, разумеется, он тебя и так и этак станет улещивать, пока все ему не выболтаешь, а потом так же обходительно передаст тебя прокурору. Лицемер! Сукин сын!
(«Тэк-с, тэк-с, не очень-то лестного мнения обо мне господин Видершейн!»)
— Но кто же все-таки его кокнул?
— Кто бы ни кокнул, мне Молитора не больно-то жалко. Скольких он по миру пустил за последние годы. Может, кто-нибудь из этих несчастных.
— Да, только этого нам еще не хватало! И квартет ко всем чертям полетел.
— Зато мы при фраках, о-го-го!.. Ну, я попробую уснуть, Оскар. При фраках!
И бросив свой обычный вызов всему свету, письмоводитель повернулся лицом к стене.
Господин Тэкстэкс еще раз внимательно перечел стенограмму, захватил ее с собой, и дома, после обеда, стоя у грядки с репкой, снова ее прочитал. Огорченно поглядывал он на ровную поверхность без единого зеленого росточка.
— Все-таки придется вызвать господина Клеттерера.
В три часа в камеру явился надзиратель.
— Видершейн, к следователю!
Письмоводитель, ухмыляясь, протянул ему обе руки.
— Нет, наручников надевать не велено.
— Тебя освобождают! — с радостью воскликнул Оскар и тут почувствовал в груди тяжелый ком.
— Черт его знает, что у него опять на уме!
— Объясни ему, что я солгал только потому, что боялся, как бы меня не замешали в эту историю. Это же вполне понятно, объясни ты ему. Должен же он понять. Он сам прекрасно знает, сколько невинных сидят по тюрьмам.
— Тэк-с, господин Видершейн, я вызвал вас лишь затем, чтобы с вами проститься. Можете идти домой к своей жене. Дело, правда, еще не выяснено. Но вы ведь человек разумный и не скроетесь из Вюрцбурга; если потребуется, я всегда смогу вас вызвать и еще кое о чем расспросить.
Он заглянул в стенограмму:
— И к тому же человек чистосердечный и глубокий знаток человеческой души!
Господин Тэкстэкс лукаво посмотрел поверх стенограммы и сразу же добавил, словно взгляд этот относился лишь к последующим словам:
— Если увидите господина Клеттерера, попросите его, пожалуйста, зайти ко мне. Относительно репки! Он знает.
Тем временем надзиратель вернулся в камеру за шляпой письмоводителя. Оскар соскочил с койки:
— Он не вернется? — спросил он и снова почувствовал тот же тяжелый ком под ложечкой.
Когда Оскар прислушивался, к нему через стены камеры проникали звуки жизни: где-то вдалеке прогрохотала пролетка. Вот мальчишка лихо насвистывает модный мотив. На бульваре рядом неистовствовали птицы. Светило солнце. И серые камни древней ограды, увитые зазеленевшим уже плющом, казалось, больше знали о жизни и смерти, чем дано знать людям.