VI
Когда письмоводитель пришел домой, он застал там фрау Клеттерер и Ханну, опоражнивавших все ту же длинную плоскую корзину из-под цветов. Стол и так уже походил на прилавок овощного магазина. А у Ханны в руках был еще пяток яиц, и она не знала, куда их сунуть. Жена письмоводителя лежала в постели. Она притянула к себе голову мужа:
— Вернулся!
На этот раз Томас не пошел с ними, хотя Ханна его и звала. На обратном пути фрау Клеттерер спросила, что у них опять произошло.
Ступни у Ханны были маленькие, а икры, не в пример ногам фрау Клеттерер, которые смахивали на две перевернутые вниз горлышком здоровенные четверти из-под красного вина, походили на тоненькие стройные бутылки из-под рислинга. Опустив головку, она молчала.
— Ну говори уж, глупышка!
Сперва вместо ответа послышался нечленораздельный звук, который выражал не строптивость, а лишь внутреннее удовлетворение и вполне соответствовал свободной игре ее бедер.
— Он видел меня с доктором Гуфом.
— Так ведь вы после этого помирились.
— Он еще раз меня видел.
— Томас хороший мальчик, Ханна, — вступилась фрау Клеттерер за сына, — он не глуп и знает чего хочет; по мне, даже слишком хорошо знает для своего возраста. Но если ты будешь выкидывать такие фортели!.. Мне часто кажется, что ты его вовсе не любишь.
— Ну, конечно, нет! Все это еще ребячество.
На набережной показался полицейский, и мальчишки, удившие рыбу, бросились врассыпную. Сынишка письмоводителя подбежал к двум женщинам и, пересиливая страх, спросил:
— Вы не скажете, который час? Ух, как поздно! — И он помчался дальше. Он спросил лишь для отвода глаз, чтобы чем-нибудь объяснить свое бегство, совершено так же, как в свое время Оскар бросал пуделю камень.
— Ребячество? Так и сказать ему? Ну что ж, скажу.
Но тут ей достался поцелуй, мимолетный и жесткий, словно в щеку ее на лету клюнула птица, и взгляд, такой многозначительный, что она вовсе перестала что-либо понимать.
Ханна уже не раз доказывала, что девушка, которая чувствует свою красоту на каждом шагу и в бедрах и коленях, — прирожденный дипломат, и ей достаточно одного взгляда, чтобы заставить кого угодно плясать под свою дудку.
«И этой пигалице нет еще и шестнадцати лет», — подумала фрау Клеттерер.
Томас шел по Каштановой аллее. Жилета на нем не было, и широкая грудь распирала пиджак, застегнутый на одну нижнюю пуговицу. Не меняя шага, он перемахнул через трехметровую канаву и, даже не согнув колени, свободной упругой походкой двинулся дальше, словно, только случайно попав в этот городок, он пройдет, нигде не задерживаясь, свой жизненный путь, никогда с него не свернет и до конца останется себе верен.
Он шел к швейцарцу-оружейнику. Томас знал о нем кое-что, чего не знал господин Тэкстэкс. Он познакомился с швейцарцем на одном рабочем собрании и потом не раз с ним беседовал.
Выступая на дискуссионных собраниях, швейцарец всегда утверждал одно и то же: пока в СССР не будут упразднены деньги, нельзя считать, что там произошла революция. Русские казались ему чересчур умеренными. Швейцарец был заядлый анархист.
В юности он с помощью протянутого через дорогу каната и браунинга остановил в окрестностях Цюриха автомобиль, отобрал у ехавшего в нем англичанина бумажник с деньгами и два года отсидел за это в тюрьме. В Вюрцбурге он жил под чужим именем. Обо всем этот господин Тэкстэкс не имел ни малейшего понятия.
Томас, с детства знавший Оскара и ни минуты не сомневавшийся в его невиновности, считал, что если никто, кроме Оскара, в тот вечер в квартиру к Молитору не входил, то совершить убийство мог только швейцарец.
На площади Иоаннитов, где жил оружейник, Томас в изумлении остановился перед домиком, в левой половине которого помещалась лавка «апостола Петра», а в правой — шапочная мастерская Лемлейна. Домик принадлежал двум владельцам, а они с незапамятных времен между собой враждовали. И вот оба лавочника, задумав заново выкрасить фасад, не пожелали договориться: сторона шапочника от фронтона до тротуара была ядовито-зеленая, «апостола же Петра» — бледно-розовая.
«Апостол Петр» в фартуке стоял на площади и, задрав голову, сокрушенно глядел на обесчещенный домик с фронтоном.
В соседнем доме, на втором этаже, жил швейцарец. Под ним помещался полицейский участок. И, когда оружейник расхаживал взад и вперед по комнате, полицейские внизу слышали его шаги.
На стене на шелковых зеленых шнурах висела полочка. Швейцарец бесцеремонно сдвинул в сторону хозяйских фарфоровых кошечек и зайчиков, чтобы освободить место для трудов своих учителей, анархистов Кропоткина и Бакунина.
Сухопарый гигант сидел за крохотным секретером в стиле рококо и после работы строчил по своему обыкновению длиннейшие письма итальянским и испанским единомышленникам, послания, которые привели бы в ужас немало прокуроров, но у господина Тэкстэкс вызвали бы только улыбку, сопровождаемую особенно выразительным «тэк-с, тэк-с».
Страстное желание придать прозе жизни яркость и блеск, побудившее Ганса Люкса построить модель паровоза, а Теобальда Клеттерера играть роли героев, эта неискоренимая потребность человеческого сердца, толкающая юношей на поступки, нелепые с точки зрения зрелого мужчины, водила его рукой, когда он слал своим корреспондентам письма, в которых обсуждались и принимались решения о немедленном истреблении всех министров и процентщиков.
Поневоле иссохнет, завянет душа, когда изо дня в день, из года в год чистишь и чистишь чужие револьверы. Швейцарец с удвоенным рвением начищал вороненую сталь, если накануне вечером в письме к испанскому единомышленнику доказывал, почему именно следует устранить тамошнего премьер-министра шестью пулями из такого вот револьвера, который будет доставлен адресату самыми окольными путями.
Тридцатилетний швейцарец по существу остался мальчишкой. Он все еще упивался былой славой, которую снискал десять лет назад своей цюрихской экспроприацией, а сознание того, что он живет под чужим именем, каждый день сызнова наполняло его сердце гордостью.
Томас был человеком иного склада, он принадлежал к другому поколению, лучшие представители которого на опыте сокрушительных событий последнего десятилетия усвоили себе более трезвый и реалистический взгляд на вещи; на основании своих бесед со швейцарцем он составил о нем верное представление и знал, что его безобидность при известных обстоятельствах может превратиться в нечто прямо противоположное.
Когда Томас вошел, швейцарец воззрился на него из своего обособленного мирка. На столе лежала кипа исписанных страниц. Он встал во весь огромный свой рост. Будь он на двадцать сантиметров выше, он задевал бы головой о потолок.
Комната казалась нежилой; словно одержимый своей идеей, долговязый паломник, уже много лет живший в этом тесном закутке, поселился здесь лишь на время, проездом из Рима, Мадрида или Парижа в страну будущего.
— Что вы думаете об убийстве Молитора? — без предисловия начал Томас.
— Одним ростовщиком меньше! Приветствую, конечно.
— Но кто его убил?
— Этого я не знаю. А если бы и знал, то не сказал бы. Пусть господин Тэкстэкс сам доискивается. Прелюбопытный тип! Впрочем, я надеюсь, что это ему не удастся. — Он говорил с сильным швейцарским акцентом.
— А ни в чем не повинный господин Беномен тем временем сидит. И неизвестно, сколько еще просидит!
— Мне-то что за дело! Он такой же враг нам, как господин Тэкстэкс, Молитор и прочая банда. Ведь…
Зная, что сейчас неизбежно последует бесконечный экскурс в теоретические дебри анархизма, Томас поспешил сказать:
— Если в самом деле больше никто не входил в дом, остаетесь только вы.
Анархист уселся на подоконник, спиной к окну; лицо его выражало такое удовлетворение, словно ему сделали величайший комплимент.
— Вы оказываете мне честь, считая, что это сделал я. Но, быть может, все-таки кто-то входил в дом, и мы ничего не слышали из-за паяльной лампы.
«Он убил? Или этому романтику до смерти хочется, чтобы я подумал на него, и потому он так многозначительно ухмыляется, а на самом деле это вовсе не он? Вот в чем вопрос», — размышлял Томас.