Над чашей висел на нитке чудо-нож с двадцатью семью лезвиями, а выше, распростерши крылья во всю ширину витрины, со вчерашнего дня парил орел. Вот какое чудище может убить охотник из ружья, купленного в этой лавке, если, конечно, у него есть время и деньги прокатиться в Альпы и ему посчастливится встретить орла. Ни один мальчишка не мог равнодушно пройти мимо заманчивой витрины.
— Мне нужна дюжина вот таких кронштейнов для парового отопления. — На странице клеенчатой тетради — он зашел в лавку по дороге в университет — Томас набросал кронштейн в натуральную величину. — Из пятимиллиметровой полосы!
Соколиный Глаз спустился со стремянки. На нем был подпоясанный в талии передник в белую и голубую полоску.
— Собственно, это слесарная работа. Но сделать можем.
Лишь теперь Томас заметил, что стеклянный глаз нового хозяина был уже не небесно-голубой, а карий и почти не отличался от настоящего. Ради фрау Юлии Соколиный Глаз изменил своему любимому цвету.
Томас между тем прислушивался, есть ли кто-нибудь в мастерской. Там было тихо.
— Лучше я сам поговорю с мастером.
— Не знаю, тут ли он. Вчера его что-то не было. Это с ним впервые за два года, что он у меня работает. Обычно он — сама аккуратность. — И фрау Юлия с нежностью взглянула на своего супруга. Даже когда она говорила: «Какое сегодня чудесное солнце!», она смотрела на него, будто от него зависело — светить солнцу или не светить.
«Прямо отсюда пойду к нему на квартиру, — подумал Томас. — Посмотрю, действительно ли он смылся».
— Служил у меня приказчик, пять лет подряд был точен, как часы. А потом завел себе пару канареек, стал разводить потомство, и все пошло прахом. Еще жива была покойница жена. — Соколиный Глаз произнес это с сияющим лицом и даже не подумал покоситься вправо. Уже несколько дней как он перестал коситься вправо, когда что-нибудь напоминало ему первую жену.
Окошко в мастерскую раздвинулось, и двойной вороненый ствол охотничьего ружья с привешенной к нему квитанцией угрожающе просунулся в комнату.
— Заказ шапочника Лемлейна — чистка, смазка, а также заменен винтик в прикладе! — Лица анархиста не было видно.
Когда Томас по пути в мастерскую проходил через лестничную площадку, в дом вошли четверо мужчин: полицейский с детским личиком, который при аресте Соколиного Глаза так бережно надевал на него наручники, уголовный комиссар, господин Тэкстэкс и судебный эксперт-химик из Мюнхена — толстенький человечек с вдавленным лбом и забавно отвисающими полными щечками. На подбородке у него болталась, словно приклеенная, длинная черная бородка лопаточкой.
«Слишком он долго тянул, теперь его схватят». Томас вошел в мастерскую:
— Ну, так как же?
Анархист стоял, наклонившись над небольшим токарным станком, и бруском заправлял резец.
— У меня свой план. — Он загадочно улыбнулся.
Томас большим пальцем ткнул через плечо:
— Они уже тут.
— Они и вчера, кажется, были. Ничего они со мной не сделают… пока что. Как бы им этого ни хотелось.
Полицейский снял печати с двери господина Молитора, и все четверо вошли; причина смерти была полностью установлена. Оставалось только составить заключительный протокол о том, что смерть наступила вследствие несчастного случая.
Все стали полукругом перед несгораемым шкафом. Он походил на старинную изразцовую печь и стоял на подставке времен Ренессанса, углы которой были украшены бронзовыми львиными лапами. На одной из этих лап обнаружили клок слипшихся от крови седых волос.
Уголовный комиссар указал на царапину, которую господин Молитор, падая, прочертил каблуком по натертому паркету.
— Дверь отворил он сам: когда ему стало плохо, он, видимо, хотел кого-нибудь позвать. Открыть дверь у него еще хватило сил, а потом он кое-как добрался до спальни и, уже падая, ударился виском об эту лапу. Если принять во внимание, что Молитор был глубокий старик и к тому же саженного роста, то смерть от несчастного случая можно считать бесспорно установленной.
Господин Тэкстэкс нагнулся — выступающая вперед подставка была высотой всего сантиметров в двадцать — и провел рукой по львиной лапе.
— Совершенно такая же круглая, как набалдашник плетки у нашего убийцы и грабителя.
Бухгалтерская экспертиза установила излишек в триста двадцать марок против наличия, показанного в книгах, которые велись крайне бестолково.
— Я собирался уехать. Сел даже вчера в поезд. Но ведь мне ничего особенного не грозит, если даже вы на меня донесете! На худой конец вышлют за то, что я проживаю под чужим именем. А что я кокнул старика, это надо еще суметь доказать… пока что.
— Как это понять: «кокнул старика». Убили вы его или нет?
Швейцарец молчал, загадочно улыбаясь.
— Ну-с, на этом дело Молитора будем считать оконченным. — Уголовный комиссар потянулся, словно после завершенной тяжелой работы.
— Это, конечно, очень хорошо. Значит, тэк-с, еще сегодня можно выпустить нашего злодея; рад, весьма рад. Но меня, тэк-с, куда меньше радует, что кровь и волосы Молитора на львиной лапе обнаружили не следственные органы, а какая-то полуслепая старуха служанка. Это тэк-с, тэк-с…
Четверо мужчин покинули дом Молитора.
В «шахте», как и в любой будний день, жизнь шла своим чередом. Ребятишки галдели, младенцы пищали, на дворе стирали белье и кололи дрова, женщины судачили, переговариваясь из окна в окно, а бондарь, мастерская которого помещалась тут же, обстоятельно, не спеша, сбивал новую бочку.
Но гости за свадебным столом сидели одетые по-праздничному; Соколиный Глаз ради торжественного случая снял у соседей еще одну комнату, окна которой тоже выходили в монастырский сад и были увиты столетним плющом.
Светлой, обнадеживающей точкой засиял этот день на фоне тяжелых и долгих лет безнадежной борьбы за кусок хлеба, и каждый видел в нем первую волну прилива, который подымет их на своем гребне.
Даже письмоводитель, у которого уже давно гроша за душой не было, сидел за столом в превосходном настроении. Еще бы, Соколиный Глаз, человек с фарфоровым протезом и сердцем чувствительной девицы, роняющей слезы на листки альбома со стишками, человек, всего несколько недель назад искавший покупателя на свою кровать, чтобы уплатить за квартиру, теперь восседает возле наряженной в белое подвенечное платье и фату восхитительной супруги, милой, как песенка в летний вечер, и к тому же владелицы лавки, которая вполне прокормит двоих.
Раз возможно такое, почему бы волне удачи не подхватить письмоводителя и не вынести ненароком в какую-нибудь адвокатскую контору, прямо за пишущую машинку… О-го-го, не все еще потеряно! Порукой тому это торжество, убранный цветами праздничный стол и довольные лица гостей. Теобальд Клеттерер провозгласил тост, в котором упомянул о явных признаках экономического оздоровления Европы.
Оскар, как ему и подобало, принял на себя обязанности виночерпия. Бочонок с пивом стоял на стуле. И, когда он подставлял кружку, сдувал пену и еще раз-другой слегка приоткрывал кран, чтобы по всем правилам искусства наполнить ее доверху, он как бы предвкушал свое возвращение на привычный пост за стойкой «Аскалонского черного кита».
Письмоводитель бережно поддерживал эту иллюзию: он то и дело степенно протягивал пустую кружку Беномену, совсем как в былое время, когда был завсегдатаем «Кита»: «А ну-ка, плесни еще. Это уже седьмая».
В конце стола, в праздничных костюмчиках сидела неразлучная троица и на первых порах вела себя вполне примерно… Не каждый день бывает свадьба, а жареных гусей и вовсе не бывает.
Когда фрау Клеттерер, сидевшая во главе стола, спросила у ребят, хорош ли гусь, сын письмоводителя, как искушенный гастроном, соединил большой и указательный пальцы и поднял руку на уровень рта:
— Я бы его чуточку, ну самую чуточку, еще подрумянил, — объявил он.
Увидев изысканный жест своего сынка, письмоводитель побагровел. А на его замечание он поспешил опустить кружку, иначе пиво брызнуло бы дугой через стол на сюртук Теобальда Клеттерера.
Широкоплечий карлик с золотыми, в виде лепестков, сережками в ушах, вечно моргавший и уже пятьдесят лет беспрестанно улыбавшийся даже во сне, растянул на коленях гармонь. Долговязый анархист играл на флейте.