— Семь майских жуков! Целых семь штук! Из них две жучихи.
А сын письмоводителя заявил, что ему нужно раздобыть свежей речной воды, не то все его рыбки за ночь передохнут. Весьма довольный, натянул он одеяло повыше и обнажил зубки, но больше ничего не сказал. Он чувствовал себя под надежной защитой. Стоило этой красивой и важной даме произнести только слово, и отец, конечно, пальцем его не тронет.
В это время письмоводитель надевал фрак. Соколиный Глаз облачился уже с час назад. Он благодушно читал этикетки на банках с маринадом, одергивал белый жилет, изящным жестом большого и указательного пальцев обеих рук поправлял белый галстук бабочкой и повторял тот же изысканный жест в воздухе, как бы говоря себе: «Высший шик!»
Теобальд Клеттерер сидел за столом, держа между колен трость ручкой вниз, и бечевкой прикручивал к другому концу свернутый клубком носовой платок. С удовлетворением оглядев свое изделие, напоминавшее помазок, он пошел к двери.
— Ты куда? — Письмоводитель почуял недоброе.
— На кухню! Хочу сделать гонг. Гонг во сто раз эффектнее звонка.
— Если ты посмеешь хоть раз ударить в гонг, слышишь, если ты только посмеешь — что ты на меня так умильно уставился? — я не выйду на сцену. Так и знай!
Теобальд Клеттерер безропотно отвязал платок. У него были припасены четыре белых гвоздики, которые он собирался раздать квартету. Но пока он о них помалкивал.
Ганс Люкс тоже оправлял и одергивал свой фрак и жилет. Но совсем по-другому. Он трудился яростно, изо всех сил, скрежетал зубами, гляделся, выпятив грудь, в зеркало и не подпускал к себе письмоводителя.
— Нам в артистической пора уж быть. Час близок. Сосредоточиться должны мы.
— О, собака! — прошипел письмоводитель.
У входа, за столиком, где накануне сидел толстый Гамлет с зеленой проволочной кассой, пристроился Оскар. Склонив голову к плечу, он то и дело осторожно приподнимал с глубокой суповой тарелки мелкую и заглядывал под нее. Чем не касса? Только что пуста.
Да и в зале было пока пусто. Лишь из-за барьера узкой деревянной галереи с опаской высунулись трое-четверо деревенских ребятишек и, о чем-то пошептавшись, спрятались. Видимо, там был запасной выход. Это беспокоило Оскара.
Шаги. Оскар выпрямился и изобразил на лице полнейшее безразличие. Однако скосил глаза на приближавшегося человека.
Но это был лишь коридорный. С вычищенным платьем мальчиков он прошествовал мимо ничего не подозревавшего отца.
Оскар бросил три монеты на стол, секунды две подождал и, когда перестал уже чувствовать себя их владельцем, правой рукой смахнул деньги со стола в левую ладонь, поднял мелкую тарелку и швырнул их в глубокую. Да, звучит! Пачку отпечатанных письмоводителем на гектографе программ он отодвинул на сантиметр вправо. Дело только за публикой.
В доме имелось много медных ручек и кранов, их регулярно раз в неделю начищали. Все убранство артистической составляли такой водопроводный кран, садовое кресло и под ним пивная кружка, из которой пил толстый Гамлет.
Теобальд Клеттерер развернул папиросную бумагу, в которую были обернуты цветы, и огляделся. После недолгого колебания он все же решился: садовник взял в нем верх. Он налил в кружку воды и поставил в нее гвоздики. Письмоводитель следил за ним взглядом. Он сидел как изваяние в садовом кресле, положив руки на подлокотники. Но душевное его состояние никак не соответствовало спокойной позе. Ганс Люкс со странно остановившимся взглядом постоял в левом углу комнаты, постоял в правом, затем, чуть не уткнувшись носом в стену, остановился ровно посередине, развел руки в стороны, потер кончики пальцев и стал делать вращательные движения плечами и лопатками, словно там, куда не достанешь рукой, его больно кусали блохи. Чтобы не упустить его из виду, письмоводитель, неподвижно сидевший в кресле, вынужден был еще больше скосить глаза. Что же касается Соколиного Глаза, то величайший в мире тенор, которого публика встречает овациями еще до того, как он откроет рот, не мог бы чувствовать себя более уверенно и спокойно, чем наш приятель в своем непомерно просторном фраке. Он испытывал истинное удовольствие. Сиял от удовольствия. Ведь и канарейке неведомы сомнения, перед тем как она начинает петь. Держа руки за спиной, он шагал взад и вперед. Шагал себе и шагал. В лакированных лодочках.
Разговоры и смех в зале слились в сплошной неясный гул.
Держа опущенный нотный лист в одной руке и сам себе дирижируя другой, Теобальд Клеттерер в последний раз прорепетировал свою партию, с несколько мрачной торжественностью двинулся к кружке, вдел гвоздику себе в петлицу и в петлицу Соколиному Глазу, воззрившемуся при этой операции сияющим взором в потолок, за ним Гансу Люксу, который выдвинул вперед челюсть и стиснул зубы, и потом, словно мадонна с лилией, кротко подступил к письмоводителю.
Собрав рот в кружочек с крохотной дырочкой посередине, он сказал:
— Еще осталось две минуты! А ты все в размышленья погружен. Дозволь, цветком украшу я твою петлицу. — Зрители в первых рядах услышали звон стекла и львиный рык.
Кружка разлетелась вдребезги. Письмоводитель взвился как копье. Поза эта явно к нему шла, он был высокого роста.
Мгновенье — и его плечи сникли и сам он как-то весь сник. Ему уже все стало безразлично. Он покорился судьбе. Позволил продеть себе в петлицу гвоздику.
Теобальд Клеттерер нажал на кнопку звонка и обвел всех взглядом. Занавес поднялся.
Зал был полон. Полна была и тарелка. Среди мелочи оказались серебряные монеты и даже несколько мелких кредиток. В первом ряду восседали трое мальчишек.
Второй звонок. Словно по мановению невидимой руки, в зале смолк последний шум.
И вот они у рампы, четыре господина во фраках и белых жилетах с белыми гвоздиками в петлице. Это произвело впечатление на оксенфуртских крестьян. Такое они видели впервые.
Сынок письмоводителя от удовольствия подтянул колени к самому подбородку.
Теобальд Клеттерер поднял руку.
В самый последний миг письмоводитель все-таки успел прошипеть:
— Да не пялься ты вправо!
IX
За последние два месяца солнце потрудилось на совесть: ни единого серого пятнышка не оставалось на земле. Залитый солнцем ландшафт щеголял всеми оттенками зеленого, от густой насыщенной зелени каштановых аллей до светлой и неявнейшей — виноградников на окутанных дымкой далеких холмах, словно по пригоркам и долинам, оврагам и лесам разостлали затканный зеленым по зеленому шелковый ковер. Небесная лазурь опрокинулась в Майн, а вдалеке, среди сияющей долины, она сверкала тоненькой нитью жидкого изумруда. На бульваре, опоясывающем город с одного конца набережной к другому широким полумесяцем, от газона и старых деревьев исходил пряный аромат, к которому, как предчувствие близкого лета, кое-где уже примешивался еле ощутимый сладковатый запах еще не распустившихся бутонов жасмина.
Город благоухал. Все окна были открыты настежь.
Сестра Гуфа, прогуливаясь с Ханной по бульвару от набережной к набережной, где стояла глазная клиника, и представляя, как брат и Ханна, поженившись, станут жить в белой вилле на берегу моря, поймала себя на мысли, что там, неисповедимой волею судеб, и в ее жизни, быть может, произойдет перелом.
Казалось бы, ничто не мешало этой мечте претвориться в действительность. Она богата, независима, здорова и достаточно привлекательна. А раз такое чудо свершилось с сердцем брата, почему бы не свершиться этому чуду и с ней?
Ликующий визг двухлетней девчушки, резвившейся на залитой солнцем лужайке, и внезапно ринувшаяся ей чуть ли не под ноги бьющая крыльями птица спугнула ее мечты.
Но и сейчас, когда она, очнувшись, гуляла среди этого благоуханного великолепия рука об руку с Ханной, которая так беззаботно приближалась к преддверию женской своей жизни, внося в каждый шаг частицу опасного очарования, надежда еще теплилась в ней.
С Ханной она испытывала примерно то же, что испытывает удравший впервые из дому маменькин сынок, соблазненный сорванцом-товарищем на какое-то мальчишеское приключение, и вдруг в восторге замирающий перед неизвестными и неизведанными дотоле радостями жизни.