Но в глубине души они не доверяли этому покою, на страже которого стояли злые собаки и законы, подкрепленные пулеметами и каменными коробками с решетчатыми окнами.
И все-таки тихое очарованье природы охватило этих трех людей, которые в течение многих лет долгими часами безуспешно толкались в душных комнатах городской биржи труда и в конце концов не выдержали серой, сковывающей безотрадности подобного существования. В них еще не совсем была убита жизнь, иначе они продолжали бы являться на отметку, подобно трем миллионам своих товарищей по несчастью; для тех само хождение на биржу стало безотрадной и безнадежной профессией, неотвратимой судьбой, против которой они не пытались бороться.
Они легли на мягкий мох и лежали странно неподвижно: видимо, что-то происходило в них. Нахлынули мысли. Но все, что им приходило в голову, они тут же отбрасывали как невыполнимое. В мгновенье ока гибли десятки иллюзорных планов. Теперь они могли взглянуть на свое положение со стороны, и им вдруг стало ясно, что нет места иллюзиям и нет надежды на выход.
По едва уловимому движению секретаря они почувствовали, что и он пришел к тому же и теперь хочет высказать то, о чем они все думали. Об этом говорила его едва заметная скептическая улыбка с примесью юмора и горечи.
— Идти в какой-нибудь город нет смысла: там в лучшем случае все сложится так же, как до сих пор. Тогда уж надо было оставаться дома.
«Верно», — подумали оба, но не сказали ни слова.
— А бродяжничать нынче тоже бессмысленно. Ведь изо дня в день мы будем лишь добывать жалкие крохи, да и то если повезет, и не больше.
Друзья его почувствовали нечто вроде удовлетворения, потому что думали так же.
— Мы можем вдоволь любоваться воистину прекрасным мирным пейзажем. Этого нам никто не запрещает. Но попробуй мы достать вон из той коптильни мельника хоть один-единственный окорок — и нас, если поймают, засадят в каталажку.
— А рано или поздно нас обязательно поймают, — подтвердил убежденно Стеклянный Глаз.
— Тебя-то поймают при первой же попытке.
Портной жестом попросил внимания:
— Итак, нам нечего делать ни в городе, ни в деревне. Значит, ясное дело, нам вообще надеяться не на что.
Стеклянный Глаз, боязливо посмотрев своим единственным глазом на друзей, выложил:
— В крайнем случае можно изобрести новую профессию! Профессию, в которой еще нет безработных, потому что и профессии еще нет.
Это, что ни говори, была идея, и она ошеломляюще подействовала на секретаря. Но в чем-то была ошибка, чувствовал он, хотя не мог сразу сообразить, в чем именно.
Портной даже привстал, так захватила его выдумка Стеклянного Глаза.
— Вот здорово было бы обучиться этакой новой профессии. Мы были бы, ясное дело, первыми овладевшими ею, потому что мы ее изобрели.
Пока Стеклянный Глаз и портной, все больше и больше увлекаясь, представляли себе, какие преимущества у них были бы перед всеми другими безработными, секретарь что-то обдумывал. Наконец, он покачал головой, и те замолчали, не успев закрыть рты.
— Вам незачем ее изобретать. Новые профессии — я не могу очень уж понятно объяснить — новые профессии возникают только благодаря прогрессу, благодаря развитию техники, изобретениям… Вот, к примеру, изобрели радио, и тут же возникли тысячи радиомастерских. Но нельзя же открыть радиомастерскую, прежде чем появилось радио. Все идет своим чередом, — заключил он меланхолически. — Но обратным вашему: сперва новое изобретение, потом новая профессия!
— Изобрести что-нибудь я, конечно, не могу. — Стеклянный Глаз обиделся.
— А ты попробуй, потрудись, — сказал спокойно секретарь, — может, что-нибудь и выйдет… Изобрети-ка машину, регулирующую климат! Вот мы и спасены.
И так как те двое с недоумением, вопросительно посмотрели на него, он объяснил:
— Тогда ты первый сможешь основать завод таких машин, а продукцию сбывать помещикам и крестьянам… Представь, каждый делает сам себе погоду: для картофельных полей одну, для хлебов — другую, для клевера и лугов тоже что-нибудь подходящее. Дождь, ветер и солнце в строго определенном количестве для различных культур, в зависимости от того, в чем они нуждаются!
Он выпрямился и с жестом спасителя мира, иронизирующего над самим собой, продолжал:
— Но ты можешь сконструировать одну-единственную огромную машину и, изменив климат во всем мире, осчастливить человечество. (Об этом я думал при семнадцатиградусном морозе, когда мое зимнее пальто лежало в ломбарде.) Нет больше морозов! На Северном и на Южном полюсах растут апельсины. Нет больше голода. Десять урожаев в год! Нет больше конкуренции, войны и вообще никакой борьбы за хлеб насущный. Кругом изобилие. Все спасители человечества по сравнению с изобретателем машины для климата просто дерьмо… Ну, так как же?
— Это было бы замечательно, — как зачарованный, прошептал Стеклянный Глаз.
Но секретарь отмахнулся.
— По правде говоря, я ужасно хочу есть. Мы уже шесть часов в пути. — Он встал. — Я предлагаю тебе сходить в деревню, — секретарь показал на шпиль церковной колокольни, — и купить на семьдесят пфеннигов хлеба и колбасы. Увидев тебя, крестьяне, может, умилятся и дадут побольше.
Стеклянный Глаз, все еще мечтавший о машине, регулирующей климат, только кивнул.
— Как прекрасно было все сейчас. Я так ясно представил себе то, что ты рассказывал. Апельсиновые рощи на Северном полюсе! Теперь я совсем не хочу есть.
— Ты это расскажи мяснику в деревне, тогда он наверняка даст тебе огромный кусок колбасы.
По склону холма они начали спускаться к деревне, с каждым их шагом как бы выраставшей из долины, и подошли к огороду, на котором молодой крестьянин выкапывал из земли редьку и складывал ее в корзину.
Секретарь заглянул через низкий забор.
— А что, разве редька уже поспела?
— Да, поспела. А оставишь ее в земле, она сгниет.
— Просто не верится, что редька уже поспела. Неужели она на самом деле поспела?
Крестьянин надавил одну редьку ногтем большого пальца.
— Совсем крепкая!.. Нынче они огромные! Мы продаем штуку по четыре пфеннига.
— Покажи-ка! И правда любопытно. — Секретарь сжал редьку, надавил ногтем большого пальца. — Верно, поспела… А белая тоже? — И, надавив белую, которую ему подал крестьянин, добавил: — Ну, стало быть, эту я покажу у нас в деревне. В наших местах крестьяне, видишь ли, говорят, что редьке нужно еще несколько недель, чтобы поспеть.
Крестьянин посмотрел им вслед. Но мысль его работала слишком медленно… Они уже огибали рощу.
— Теперь ты купишь не колбасы, а хлеба, масла и немного соли.
— Сам не знаю почему, но у меня к нему какое-то необъяснимое чувство. Иногда, как посмотрю на него, так кажется и отдал бы ему все, — сказал портной, глядевший вслед Стеклянному Глазу.
— Ну, много-то ему не получить. Вот если бы то же чувство испытывал к нему булочник! Но нет, он не испытывает его, да ему и нельзя себе это позволить, ведь он должен платить за муку. Нынче у нас всем туго приходится.
— А как подумаешь — выходит, что твоя машина для климата не бог весть какая диковина. Разве радио не такое же чудо? Если бы прежде кто-нибудь посмел утверждать, что с помощью какого-то аппарата можно вон в той деревне слышать пение из Берлина, так его бы, ясное дело, отправили в сумасшедший дом.
Секретарь чиркнул спичкой.
— Вот возьми, к примеру, огонь. Тоже чудо! А ведь и к нему привыкли! Многие сотни тысяч лет это было неимоверно трудным делом для человека.
А теперь каждый носит с собой огонь в коробочке… Да, вот это и есть прогресс, цивилизация… Но что-то в этом прогрессе все же неблагополучно. Ведь, несмотря на необозримые богатства, созданные машинами, огромному большинству людей приходится так скверно, что у них даже нет самого необходимого и, во всяком случае, им живется не лучше, чем сто тысяч лет назад.
— Так, пожалуй, и твоя машина для климата не поможет?
— Да, и я опасаюсь, что все останется по-прежнему. Те, кто захватит машину в свои руки, изо всех сил будут стараться, чтобы даже при самом невероятном изобилии нам ничего не досталось… Ну, это еще не причина вешать голову. Сейчас мы прежде всего досыта наедимся, а потом поглядим. Он должен вот-вот вернуться.