— Ну и что же? — спросил жадно слушавший Стеклянный Глаз. Хозяин трактира тоже прислушался. Портной сидел неподвижно, собака не сводила глаз с секретаря.
— Ну и ничего! Он продолжал набивать чучела. Началась война. Он умер в крайней бедности. Это часто бывало в Вене после войны.
Стеклянный Глаз, как бы заклиная, поднял руки, а портной жестом показал, что желает высказаться.
— Да, да, я наперед знаю, что вы хотите сказать, я сам об этом думал, — быстро заговорил секретарь. — Но произошло все именно так.
Хозяин трактира зашел за стойку, погруженный в размышления о неуплаченных процентах. Барашек еще раз облизал уже совершенно чистую миску.
Стеклянный Глаз не удержался:
— За морем у него было все, а в Вене ничего.
— Только не воображай, пожалуйста, что станешь там вождем индейцев, хотя эта история и показывает, что такие невероятные случаи в виде исключения за морем происходят… Мы будем кельнерами или грузчиками в гавани, чистильщиками ботинок или рабочими на ферме. Или еще кем-нибудь! Быть может, нам повезет и мы найдем хорошую работу, с перспективой.
Главный вопрос решился, наконец, задать портной:
— Но где же мы возьмем денег на дорогу?
Секретарь ответил тотчас, несколько растягивая слова:
— Д-а-а-а, дорогой мой, в этом все дело. Если бы я знал!.. В этом-то вся загвоздка, загадка, так сказать, которую нам надо разгадать… Во всяком случае, у нас теперь есть занятие, мы больше не безработные.
— Мы должны добыть деньги. Все равно как, но мы должны! — с жаром воскликнул Стеклянный Глаз.
Секретарь, как разумный диагностик, который прежде всего исключает все не относящееся к причине болезни, рассуждал последовательно:
— Денег этих мы, конечно, не найдем, и украсть их мы тоже не можем. Ибо, во-первых, красть надо уметь, а во-вторых, это вообще не дело. И уж совсем невероятно, что мы их заработаем. Ведь если мы в Германии могли бы заработать столько денег, то нам незачем было бы куда-то уезжать.
— Что же остается?
— Вот я и не знаю. Я знаю только, что нам этих денег не добыть.
Хозяин за стойкой разразился мрачным смехом. Собака укоризненно залаяла на него.
— Черкните мне открытку, когда прибудете на место, может, и я приеду к вам! — крикнул он им вдогонку из окна.
— Ладно, мы вам напишем, мы вам обязательно напишем. — Лицо Стеклянного Глаза от волнения покрылось лихорадочными красными пятнами.
Ночь они провели в лесу под уступом скалы. А утром отправились дальше, держа курс на Гамбург.
Стеклянный Глаз рассказал им свой сон в эту ночь, но предупредил:
— Не думайте только, что я тешу себя подобной надеждой и наяву… Итак, в совершенном одиночестве я пробирался по девственному лесу и неожиданно на какой-то поляне наткнулся на тысячи диких. У каждого в руках — натянутый лук, и все стрелы направлены на меня. Но стоило мне только вынуть глаз и высоко его поднять, держа большим и указательным пальцем, и опять вставить на место, как они выбрали меня своим богом… И тут я, как ни жаль, проснулся, потому что пошел дождь.
День и ночь их мысли, разговоры и мечты вились вокруг одного и того же. Но и месяц-другой спустя они были не ближе к решению задачи — как добыть денег, чем в тот час, когда покинули трактир. Они испытывали то же, что собака, дрожащая от волнения, когда она не может ухватить чересчур большую поноску и должна от нее отказаться. У них не осталось и надежды. Все-таки они брели по направлению к Гамбургу, где хотели сесть на пароход.
Изредка крестьяне давали им немного поесть, иногда им удавалось украдкой прихватить что-нибудь съестное. Идея Стеклянного Глаза, подобно молнии озарившая его в пивной, — выпрашивать еду для собаки и вылавливать все подходящее для себя, — часто помогала утолять жесточайший голод.
Рюкзаки, два пальто и жилеты давно были проданы, подметки протерты, бороды отросли и свалялись, лица осунулись, а костюмы, мокшие под дождями и высыхавшие на теле, висели грязными затвердевшими тряпками на исхудавших людях, согнувшихся под бременем нужды и безнадежности. Уже не раз испытывали они муки голода, ослабели и валились с ног, ступни их покрылись волдырями.
Чаще всего они брели молча, говорить им было не о чем. Но так как они не переставали бороться, то по глазам можно было прочесть все величие их одиссеи. Встречные, отшатываясь, смотрели им вслед; они не обращали ни на кого внимания и, полные безысходного отчаяния, продолжали идти к Гамбургу.
Только в начале осени, когда созрели плоды — хлеб был уже убран и обмолочен, — им стало немного легче.
Ночи заметно похолодали, и никогда нельзя было знать наперед, найдут ли они удобный ночлег. Поэтому очень часто они ложились ранним вечером, как только подвертывалось подходящее местечко. Как-то раз из-за этого все трое чуть не погибли.
Несколько мальчишек из близлежащего городка, ловившие на жнивье мышей, подожгли одновременно в нескольких местах огромный стог соломы и спрятались в придорожной канаве, чтобы насладиться зрелищем.
Пламя мгновенно охватило стог и разлилось морем огня. И тут-то издалека, где он рыскал в поисках пищи, примчался Барашек. Его лай звучал, как протяжный стон раненого человека. Отпугиваемая жаром, отчаянно лая, собака все прыгала и прыгала на огонь. Наконец, бросившись в пламя, она пробралась к хозяевам. Они уже проснулись от похрустывавшего вокруг них жара и, ругаясь, выскочили из стога.
И тут портной не удержался, чтобы не сказать:
— Теперь все было бы кончено, теперь нам было бы хорошо.
И даже секретарь подумал то же самое. Стеклянный Глаз сказал только:
— Барашек.
Они подошли к пустому саду у какого-то трактира и сели за столик, самый отдаленный от дома. Уже несколько месяцев они не сидели на стульях. Кельнер не показывался. Но это было как раз то, что нужно.
Секретарь унылой походкой побрел дальше вдоль изгороди, за которой были расположены конюшни и хозяйственные постройки. Перед двухсотлетней, старинной, в три метра высоты, садовой решеткой ручной ковки он остановился. В глубине огромного парка возвышался, сверкая ярко-желтыми красками, замок благородного стиля барокко.
Отец двух юных девушек, игравших неподалеку в теннис, сидел на судейской вышке, а у решетки, в полуметре от секретаря, расположился голубоглазый бритый господин лет шестидесяти, читавший английскую газету.
Через решетку перелетел мяч, секретарь швырнул его обратно, отец с судейской вышки в знак благодарности помахал рукой.
Англичанин, владелец нескольких лондонских газет, поднял глаза и, вначале недоумевая, а затем испытующе и с интересом, рассматривал секретаря, как если бы перед ним был дикий зверь в клетке зоопарка.
Секретарь выглядел одичавшим, — много раз вымокшая одежда облегала тело грязной коркой, борода и усы, сквозь которые сейчас светилась смущенная улыбка, свалялись. Но его глаза, в которых трагически переплелись нужда и благородство, несколько секунд спокойно смотрели в глаза англичанину. Два мира смотрели друг на друга.
— Кто вы такой?
Еще до того как секретарь успел ответить, из-за кустов на песчаной дорожке появился ливрейный лакей и, кланяясь, подошел к англичанину.