А затем они отправились в парикмахерскую.
— Нет, сначала займитесь, пожалуйста, вон с тем господином, мы охотно подождем, — великодушно сказал Стеклянный Глаз.
План их заключался в следующем. Побритый и отутюженный, секретарь сбегает в банк и выручит их, разменяв деньги. Но вскоре выяснилось, что предосторожности были излишни.
— Вам чертовски повезло, — тотчас же сказал банковский служащий. Он, как и каждый житель городка, уже давно знал об истории со стофунтовой банкнотой.
Все трое разразились неудержимым смехом, когда взглянули друг на друга, а Барашек начал проделывать безумные прыжки: после бритья их черные от загара лица вокруг ртов будто попудрили. Они стали похожи на клоунов.
Ближайшим же поездом друзья уехали в Гамбург.
Однажды утром, спустя две недели, преодолев все препятствия в консульствах, пароходных агентствах и бюро по эмиграции, они стояли на набережной в белых костюмах и сандалиях и рассматривали стоящий на рейде пароход, который должен был доставить их в Южную Америку. Переезд, включая питание, они уже оплатили.
Стеклянный Глаз высказался за сандалии. Они дешевы и производят какое-то экзотическое впечатление. Белые костюмы — каждый по шесть марок — просто необходимы в тропиках, об этом он читал.
По приезде в Гамбург секретарь с согласия товарищей взял из двух тысяч марок десять и вставил себе искусственные зубы, взамен тех двух, которые он потерял в драке с представителем биржи труда. Он хорошо выглядел в белом костюме и сандалиях с лихо закрученными вверх усиками. Ему всегда хотелось слыть человеком небрежно-элегантным, который следит за собой просто так, между делом.
Они вернулись в маленькую портовую гостиницу, где все трое за марку восемьдесят пфеннигов в сутки занимали чердачную каморку с тремя тюфяками, набитыми сеном. Здесь они сняли свои белые костюмы, которые надели сегодня для пробы, чтобы посмотреть, как будут выглядеть потом, в тропиках.
Барашек, с интересом наблюдавший все эти необычайные изменения, не отходил ни на шаг от Стеклянного Глаза, будто знал, что предстоит, и боялся, как бы его не оставили.
С особой тщательностью и самозабвением упаковывали они свое имущество в маленький сундучок, так и оставшийся наполовину пустым. Стеклянный Глаз хотел бы еще кое-что приобрести, и прежде всего три револьвера. Но секретарь сказал, что наличные деньги всегда лучше.
Из оставшихся пятисот марок они решили не тратить ни пфеннига, пока не прибудут в Буэнос-Айрес.
Портной и секретарь несли сундучок. Стеклянный Глаз и Барашек шли следом.
Слова Стеклянного Глаза: «Здесь нам так или иначе крышка, а там — может, и нет» — стали их девизом. Они играли вслепую. Но хуже быть не могло, им и без того было уже совсем плохо.
Особенно ясно они осознали эту мысль, когда огромный пароход вышел в открытое море и они, стоя на палубе, смотрели на удаляющуюся землю.
III
Пассажиры нижней палубы уже собрались в спальное помещение. Многие не могли уснуть. Стеклянный Глаз и портной тоже без сна лежали на спине, отдавшись на волю божью, и не смели пошевелиться. Они уже не понимали, как человек может испытывать голод. Даже мысль о жареной утке вызывала в них отвращение. На их зеленых лицах можно было прочесть только одно желание — умереть..
Время от времени какая-нибудь темная фигура ковыляла к борту и перегибалась вниз, будто шепча океану какую-то тайну, которую никому на свете нельзя больше доверить.
Ночь была очень теплая. Секретарю, сидевшему на палубе, казалось, будто он один в пустынном городском парке. Над ним сверкали звезды, а у его ног в своей обычной позе, выражающей полное удовольствие, лежал, сунув морду между передними лапами, Барашек.
До них доносилось тихое журчание воды за бортом, смутный, еле слышный шум работающей машины отдавался в их крови. Секретарь, не видя моря, все-таки чувствовал его необъятный простор.
На палубе первого класса, в недосягаемой вышине, запел саксофон, запел еле слышно, будто это танго исполняли звезды. Где-то невдалеке от секретаря тихо подыгрывал на губной гармонике матрос.
— Ну, пошли спать!
Барашек посмотрел на него, потянулся и встал. Ночь стала светлее. Далеко за пределами луча пароходного прожектора легко колыхалось и мерцало море.
Они прошли мимо высокого, ярко освещенного капитанского мостика, мимо длинного кубрика. Идти им пришлось долго, на пути то и дело попадались темные уголки и черные тени.
Матрос, игравший на губной гармонике, неподвижно сидел на бухте каната. Где-то впереди виднелся голубой огонек. «Наверное, радиорубка», — подумал секретарь.
Несколько минут они шли вдоль какой-то темной стены, казавшейся стеной высокого дома. Вот сейчас они выйдут на Рыночную площадь, к ратуше и фонтану. Секретарю даже почудилось, что он слышит плеск струй. Совсем сонные, они добрели до лестницы. Только она вела не наверх, в дом, а вниз, в брюхо парохода.
Утром море было похоже на протертое сверкающее зеркало, достаточно большое, чтобы все люди на земле могли смотреться в него, если бы его поставили вертикально. А при взгляде на бесконечный след, тянувшийся за пароходом, казалось, будто какой-то великан чиркнул огромным куском мыла по чистому стеклу.
Судно шло вперед, подобно сияющему утру, скользящему навстречу неведомым землям.
Первым из душного помещения вышел на залитую солнцем палубу Стеклянный Глаз и, взглянув в открывшийся перед ним безграничный простор, вдруг затосковал. Внезапно он понял всю смелость их затеи.
«В Германии нам так или иначе крышка, а там — может, и нет». Это, конечно, правильно. И все-таки ехать в неизвестные края было чертовски легкомысленно. На родине он погибал бы медленно — так сказать, в привычных условиях. Его окружали бы по крайней мере знакомые дома, улицы и люди, привычная нищета, вместе с другими он перебивался бы, пока не наступил конец. Теперь же он оказался перед огромной немой неизвестностью. Черт его знает, что за ужасы ждут впереди. Но сейчас уж ничего не поделаешь, ради него пароход не повернет назад.
Стеклянный Глаз медленно поплелся дальше по пустынной еще палубе, намеренно глядя под ноги, чтобы не видеть назойливого, удручающе огромного моря. Дома он все же не чувствовал себя таким крошечным и потерянным.
Так бывало всегда: стоило Стеклянному Глазу, гуляя в родном городе по солнечной набережной реки, увидеть бухту каната, овеянного бурями и непогодой, и опуститься на нее, глубоко дыша, на секунду остаться один на один с водой, — и все заботы отлетали, а полное отсутствие желаний как бы приоткрывало ему тайну существования.
Подобное же чудесное ощущение духовной свободы охватило его и сейчас, когда он, глубоко вдыхая воздух, уселся на большую, высушенную солнцем бухту каната и непроизвольно потянул носом, чтобы лучше уловить запах смолы, столь же присущий канату, как мука — хлебу.
«Сигареты», — успел он еще подумать и больше ни о чем не думал и ничего не чувствовал: бездумный эмбрион в материнском лоне вселенной.
Сигареты принес портной. Он выгладил костюм одного из товарищей по несчастью, чеха, и на полученные пятьдесят пфеннигов купил в буфете пачку.
— Первые заработанные за три года деньги, — сказал он — довольный и одновременно удивленный. — Очень это, ясное дело, приятно.
Они закурили — рядом на солнце, вытянув все четыре лапы, лежал Барашек, — и тут они поняли, что больше им ничего в жизни не надо.
Четыреста пятьдесят человек разных возрастов, среди них грудные младенцы, лишь за неделю до отъезда появившиеся на свет, и восьмидесятилетние старики и старухи, последовавшие за своими близкими, чтобы не умереть одинокими, плыли на палубе этого парохода в страну надежды, из гаваней которой ежедневно отплывали пароходы, переполненные возвращающимися эмигрантами. После долгих лет безуспешной борьбы они, потеряв всякую надежду, разбитые и опустошенные, возвращались на родину, тоже не сулившую им никаких надежд.
Палуба превратилась в пеструю географическую карту Европы, образованную людьми разных национальностей, отличавшихся и наружностью и языком. Они сидели и лежали группками. В середине, у бухты каната, была Германия.