Все были заняты теми же повседневными делами, что и на родине: обмывали и перепеленывали младенцев, обстоятельно набивали прокуренные дочерна трубки, глава семейства доставал из огромных узлов колбасу, яблоки и ковриги хлеба и заботливо их раздавал.
Здесь, как и на родине, отца ослушаться никто не смел. Молоденькие деревенские девушки, взявшись под руки, совершали, как и по сельской улице, обычную воскресную прогулку, спокойно переступая через обернутые чистыми портянками ноги какого-то крестьянина. Хихикая, они поглядывали на деревенского паренька-немца, безуспешно пытавшегося, глядя в алюминиевое ручное зеркальце, расчесать на пробор свои непокорные соломенно-желтые волосы. Родина плыла вместе с ними. И только длинный богемец уже дважды вставал и смотрел на море, которого не было в Чехословакии.
Несколько русских, не похожих на рабочих или крестьян, о чем-то спорили, оживленно жестикулируя, как если бы они сидели где-нибудь в кафе. Окруженный соотечественниками, прислонившись к широкой отвесной трубе вентилятора, через которую в спальное помещение поступал свежий воздух, стоял швед и тихо наигрывал на гармошке. Перед ним полукругом расположились дети.
— Вы уже здесь! — сказал секретарь, переступив границу Германии и подходя к канату.
Друзья нехотя глянули на него, полуоткрыв глаза, и продолжали бездумно дремать.
Секретарь спокойно прохаживался между канатами и оживленно спорящими русскими, которые часто говорили все разом. Только один молчал и упорно смотрел в одно и то же место, которое то и дело пересекали ноги секретаря.
В конце концов русский поднял голову, и вдруг ему показалось, что он видит, как сам он ходит по палубе, одновременно спокойно сидя на месте. Между ним и секретарем было поразительное сходство. Близнецы, во всем повторяющие друг друга, не могли быть более похожими.
Еще не оторвавши взгляд от своего двойника, русский снова погрузился в тяжелые мысли, но его снова отвлекли мелькающие ноги секретаря.
Длинный богемец, стоя у поручней палубы, смотрел в старомодную подзорную трубу, в которую глядел еще его отец, когда был мальчиком. Вдали он увидел точечку, крошечную, как комар.
— Это «Кап-Полония» возвращается из Буэнос-Айреса в Европу, — сказал, дружелюбно улыбаясь, какой-то матрос. — Водоизмещение двадцать одна тысяча тонн!
Где-то далеко-далеко чуть поднималось над водой едва заметное облачко тумана; вблизи море было еще светлым, хотя мерцало теперь не зеленым светом, а серо-голубым.
Богемец начал укорачивать, удлинять, крутить и вертеть во все стороны свою метровую подзорную трубу, но комара так и не смог больше найти.
В этот миг какая-то женщина в группе богемцев дико закричала:
— Отец! Отец! — и, рыдая, упала на колени.
Еще секунду назад восьмидесятилетний старец спокойно сидел, покуривая, на ящике; теперь он неподвижно лежал на палубе. Он был мертв. Неожиданно свалился, так и не выпустив трубку из руки. Рыдания снохи и плач детей, смешавшись с звуком гармошки, проникали сквозь стену людей, тотчас образовавшуюся вокруг покойника. Его подняли и понесли мимо наигрывавшего шведа. Только теперь замолчала гармошка.
Матрос вернулся к богемцу.
— Сегодня ночью его спустят в море.
— Кого? — спросил богемец, не опуская подзорной трубы.
— Да труп! Старика в цветной жилетке!
— Моего отца? — Богемец уронил трубку и, спотыкаясь, побежал за теми, кто нес покойника в мертвецкую.
Облако над водой сгустилось, расползлось и закрыло горизонт. Пароход шел сквозь пар, в ста метрах уже ничего не было видно, а дальше, за густыми клубами пара, вздымалась высокая плотная стена тумана.
Секретарь присоединился к друзьям. И так как бухта каната круглая, все они смотрели в разных направлениях.
Капитанский мостик был еле виден. Команда, отданная поблизости, звучала как будто издалека. Два матроса пробежали мимо, и тотчас вслед за ними еще трое. Весь пароход, казалось, окутало ватой. Море, и небо, и даже палуба первого класса затерялись в тумане. Все кругом побелело. Пароход пошел медленнее.
Вдруг друзья вскочили с каната: прямо над ними, на капитанском мостике, где обычно вахтенные офицеры спокойными, четкими движениями молча и сосредоточенно управляли механизмами, неожиданно душераздирающе заревела сирена, прорезая туманную завесу.
Мгновенно палуба преобразилась: все повскакали со своих мест. Молнией ударил страх. Даже тот, кто никогда не плавал и не знал, как опасен в открытом море туман, почувствовал надвигающуюся опасность. Русские замолчали. Какая-то женщина кричала. Зазвонил к обеду колокол. Никто не спустился вниз. Все наперебой задавали друг другу вопросы и отвечали невпопад. С короткими промежутками ревела сирена.
В наступившей тишине, когда все застыли подобно призракам, откуда-то издалека ответила «Кап-Полония».
Огромный пароход содрогнулся от внезапного толчка, секретарь потерял равновесие и, с размаху сев на канат, так и остался там. Пароход остановился. Все чаще и чаще оба парохода подавали друг другу предупредительные сигналы.
Огромное темное чудовище выплыло из тумана: в каких-нибудь двадцати метрах беззвучно прошла «Кап-Полония» и через секунду снова скрылась.
Безжизненные призраки вновь пришли в движение, машины начали работать, едва заметная дрожь прошла по судну. Сирена еще раз взвыла вслед «Кап-Полонии», и вздохнувшие с облегчением люди восприняли ее вой как триумфальный клич радости. Пароход отчалил.
Трое друзей подумали и почувствовали одно и то же: сейчас уже не было такого безысходного отчаяния, как после спасения из горящего стога. Тогда они твердили: теперь все было бы кончено, теперь нам было бы хорошо. Сейчас им вдруг открылось, что за последнее время в их души вновь закралась и уже успела расцвесть пышным цветом надежда.
Когда они обедали, матрос, явно кого-то разыскивая, прошел вдоль стола и остановился возле секретаря. С той же дружелюбной улыбкой, с какой он сказал длинному богемцу: «Это «Кап-Полония», — обратился он теперь к секретарю, ухватив его при этом большим и указательным пальцем за рукав:
— Немедленно пройдите к капитану.
Секретарь тотчас решил, — со стофунтовой банкнотой что-то не в порядке.
— Пожалуйста! — сказал он и встал. — Пожалуйста!
Он покраснел как рак.
У Стеклянного Глаза и портного пропал аппетит. И они подумали о сказочной банкноте. Сказке, стало быть, конец.
— Где ваши настоящие документы? — Капитан положил паспорт секретаря перед собой на стол и еще раз с значительным видом побарабанил по нему пальцем. — Эти-то вы раздобыли в Гамбурге. Специалисты по фальшивкам нам знакомы.
— Я не знаю никаких таких специалистов. Это мои документы… Вы можете проверить, у вас есть радио на судне.
— Вам следует отвечать, а не давать мне советы.
— Я это и делаю. Мне нечего скрывать. — Как только секретарь понял, что речь идет не о стофунтовой банкноте, он успокоился. — Спрашивайте, пожалуйста. Я на все отвечу.
— Итак, куда вы дели сто восемьдесят тысяч марок?
— Много денег, господин капитан! К сожалению, их у меня нет, и я ничего о них не знаю.
Капитан показал ему фотографию, переданную по бильдаппарату, которую бортрадист принял десять минут назад.
— Это вы?
— Я. Несомненно! — с готовностью подтвердил секретарь, который сразу понял, что речь идет о том русском. — Я и никто другой!.. Даже очень похожее фото. — Он вернул его и улыбнулся. — Просто невероятное сходство.
— Ну, и?..
— Никаких «и», господин капитан!
Теперь и капитан улыбнулся. Он был очень элегантен и совсем еще молод.
— Вы, кажется, не понимаете, что вам грозит, иначе вы бы так не веселились.
Матрос, стоявший рядом, дружелюбно ухмыльнулся. Отличное настроение было и у секретаря.
— Вы утверждаете, что у меня есть сто восемьдесят тысяч марок. Но уж от одного того, что их у меня нет, мне становится грустно.
— Ну, значит, придется заняться вашим делом обстоятельнее. Правда, это не входит в мои обязанности. Но дело меня заинтересовало… Итак: зачем вы едете в Южную Америку? Есть ли у вас там родственники? Вы едете на службу? И что вы вообще предполагаете там делать? Отвечайте!