— Тогда нам пришлось бы жрать вареную мертвечину!
Он специально ходил к управляющему и рассказал ему длинную историю одной утки в Германии, которую так и не зажарили, «потому что эта ведьма, похожая на мужчину, никак не убиралась от окна. У нее были бородавки и настоящая борода. Так вот она, стало быть…»
— Вам хочется зажарить утку?
Через несколько минут Стеклянный Глаз уже ощипывал и потрошил утку и два часа стоял, обливаясь потом, у огня, полный решимости на деле осуществить то, чем он развлекал себя и голодных друзей на дороге в Нижней Франконии.
Время от времени он заходил в комнату и поглядывал на свой висячий цветочный горшочек — наполненный землей череп с кактусом, на котором распустились розовые цветы. Глазницы черепа были выложены мхом. Таким он нашел этот хрупкий, пролежавший столетия череп в лесных зарослях и подвесил его на проволоке к оконной раме как украшение.
В соседней комнате две девушки-метиски, лет по четырнадцати, накрывали к ужину. Разложив на полу тростниковую циновку, они поставили на нее глиняные тарелки, того же цвета, что и их кожа. Только тарелки были покрыты глазурью, а желтовато-красная, светлая кожа этих гибких южных красавиц отливала матовым блеском. Иссиня-черные волосы свободно падали на плечи, а тонкие в ниточку брови оттеняли их удлиненные темно-серые глаза.
Родители сестер-близнецов погибли два года назад во время наводнения, когда разлилась Парана. С тех пор близнецы жили в поместье, никто не обращал на них внимания, никто не трогал их, они жили здесь почти как в девственном лесу.
Стоя на коленях друг против друга, они совещались, как лучше расставить тарелки. Расположить на полу по кругу пять тарелок, чтобы расстояния между ними были совершенно равные, не так-то просто. То круг вытягивался, то расстояния не были равны.
Когда тарелки встали, наконец, точно по кругу, в центре которого сестры водрузили вазу с гиацинтами, Ивира еще раз смерила расстояния — от края одной тарелки до края другой, семь раз растопыривая тонкие пальцы маленькой ручки.
С интересом следила Кордия, присевшая на пятки, за сестрой. И когда Ивира вытащила из вазы гиацинт и положила его к тарелке портного, который был ее возлюбленным, Кордия положила два цветка рядом с тарелкой Стеклянного Глаза и молниеносно воткнула третий в волосы, как раз над выпуклым детским лбом.
Глаз европейца с трудом различал сестер-близнецов. Ивиру как-то сфотографировали, и она подарила один снимок сестре. Та, показывая всем удачное фото, говорила: «Это я». И все верили ей.
Вначале довольно часто случалось, что Стеклянный Глаз обнимал и целовал Ивиру. Тогда Кордия стала носить всегда одно и то же выцветшее на солнце красное платьице, а Ивира — светло-зеленое. Оба платья были без рукавов и не закрывали голых коленей.
Сестры, пышные девушки небольшого роста, принадлежали к тому типу женщин, которые быстро созревают и так же быстро увядают, в двенадцать лет они уже вполне зрелые, в восемнадцать — старые и ожиревшие. Близнецам было по четырнадцать.
— Таких тонких лодыжек и запястий в Европе не найдешь, — утверждал Стеклянный Глаз.
Правда, воду и мыло они считали чем-то совершенно излишним. Но могли мыться часами, ибо белые возлюбленные почему-то придавали этому большое значение. Они намылили и Барашка, но он не пожелал выносить подобного измывательства. Кордии пришлось его крепко держать.
Однажды с портным приключилось нечто вроде столбняка, и он не мог даже пальцем шевельнуть. Ивира вылечила его с помощью старого индейского народного средства.
Все пятеро жили в доме без полов, меблировка которого состояла из одеял, черепа с кактусом и помятого граммофонного ящика с единственной пластинкой, служившей также подносом для суповой миски. Одна сторона пластинки издавала только шипение и хрип.
Несколько дней назад Стеклянный Глаз съездил в Гогенау посмотреть ка этот город-сад с почти однотипными домиками среди гнущихся от плодов банановых и ананасовых деревьев, высаженных прямыми, как стрелы, рядами. Это была немецкая колония, образцовая райская обитель, хоть сейчас на всемирную выставку.
Каждым квадратным метром земли этой старой колонии владели крепкие хозяйские руки, и у каждого колониста был текущий счет в банке. Оптовые торговцы из Буэнос-Айреса посылали сюда свои пароходы и покупали фрукты по хорошей цене.
Стеклянный Глаз и его друзья могли бы получить участки, но только расположенные далеко у самого леса. Эти участки стоили дешевле, потому что перевозка урожая поглощала выручку. Но они ведь и не хотели торговать, они не хотели и текущих счетов, они хотели только работать, чтобы как-нибудь прожить. И чтобы Кордия и Ивира вели хозяйство. Это близнецы делали охотно.
Вот с таким предложением вернулся Стеклянный Глаз к секретарю.
Но секретарь, их признанный руководитель, считавший себя ответственным за здоровье и благо своих друзей, по его совету эмигрировавших в Южную Америку, отверг предложение, ибо в той отдаленной местности поселенцам грозила лихорадка от ядовитых испарений тропического леса.
За последние месяцы все больше и больше людей останавливались перед конторой, на дверях которой висела табличка: «Рабочие не требуются».
Даже колонисты, у которых до сих пор дочиста раскупали урожай ананасов и бананов, начали получать из Буэнос-Айреса короткие сообщения о том, что склады переполнены. Не зная, что делать с невиданным урожаем, они увольняли рабочих.
Экспорт мороженого мяса сократился на шестьдесят процентов. Безработные скапливались в городах, стекаясь туда со всех концов страны.
В парагвайской газете, издающейся на немецком языке, секретарь прочел, что в Северной Америке зарегистрировано пять миллионов безработных. «Значит, их все десять», — подумал он.
Чума мирового экономического кризиса перенеслась через океан в Южную Америку. Трое друзей эмигрировали из страны безработицы в страну, где безработица началась. Секретарь, умевший видеть и соображать, с каждым днем все с большей горечью осознавал роковую связь событий. Он стоял перед длинным загоном, в который через сужающийся проход бесконечной вереницей гнали молодых животных. Они дико ревели от неожиданной боли, вызванной раскаленным докрасна железным клеймом. В воздухе стоял запах горелого мяса, облака дыма стелились по земле, так как было очень жарко.
Трехлетний сынишка управляющего проскакал мимо на своем пони, навострившем от удивления уши, но все же подчиняющемся маленьким ручкам.
Когда секретарь вернулся в дом без потолков — там играл граммофон. Кордия и Ивира танцевали. Их прозрачные, выцветшие коротенькие платьица, казавшиеся при свете электрической лампочки от временной проводки несколько ярче, не прикрывали стройных босых ног.
Круглые лица сестер, несколько широкие у висков, с коротким острым подбородком, сохраняли при танце серьезное выражение. За кавалера они танцевали поочередно, еле касаясь при этом друг друга кончиками пальцев.
Стеклянный Глаз и портной сидели каждый в своем углу на полу, вытянув ноги, удобно откинувшись и скрестив на груди руки, как паши, милостиво взирающие на танцы.
Барашек охранял граммофон. Когда Кордия его заводила, пес поднимался, вилял хвостом, как бы желая помочь ей, и когда она протягивала руки сестре, снова садился. Они танцевали под одну и ту же мелодию, но каждый раз меняя шаг и придумывая новые движения.
С точки зрения Стеклянного Глаза и портного, жизнь должна была быть именно такой. Дни их текли безмятежно, а теплыми ночами они были не одиноки.
На этот раз сестры, не касаясь друг друга, танцевали какой-то староиспанский танец, кружились одна вокруг другой, повернув лица в профиль и изогнувшись так, что резко обозначалась линия груди. Губы их полуоткрылись в улыбке, глаза блестели, — так положено в этом танце. Они танцевали для себя, каждая только для себя, ощущая собственную грацию.
Сестры-близнецы знали всего несколько немецких слов, а их возлюбленные — едва ли три испанских. Но и простого вздоха достаточно, чтобы выразить восхищение. Секретарь ушел из дома, хотя и трехэтажного, но без дверей и полов.
Только к утру, когда все спали, он вернулся, забрался в свой угол и долго беспокойно вертелся и ворочался. Управляющий рассказал ему, что во всех республиках Южной Америки безработица стремительно растет. Потом он продиктовал, а секретарь, всегда готовый помочь, отпечатал на машинке несколько писем, из которых следовало, что поместье послезавтра будет продано с молотка.