— Прежде чем явятся эти палачи, вы и ваши друзья должны уехать отсюда.
Да, секретарю уже за сорок, и жизнь его до сих пор была нелегкой. В зияющих проемах окон третьего этажа высоко-высоко над скорчившимся телом сверкали звезды. Он искоса поглядывал на них, как бы вопрошая: где же на всем белом свете преклонить ему голову?
Утром, когда уже совсем рассвело, мимо проснувшегося секретаря внезапно пробежала с маленькой склянкой в руках Ивира, спеша к своему возлюбленному, тело которого опять свело судорогой. Это состояние длилось у него уже несколько часов. Но Ивира крепко спала рядом. Теперь глаза его закатились, и между широко раскрытыми веками видны были только белки. Руки и ноги уже закоченели.
Бессильные что-либо сделать, стояли рядом Стеклянный Глаз и секретарь, пока Ивира пыталась накапать в рот возлюбленного жидкость из склянки. Зубы его были крепко сжаты, а губы, которые она ему раздвинула, так и остались раздвинутыми.
— Отравление. Виновата во всем старая рана, это она вызвала отравление, — сказал Стеклянный Глаз. — Еще в Гамбурге он жаловался, что рана на колене открылась из-за переутомления.
И тут Кордия, жадно ловившая биение сердца портного, подняла руку, широко растопырив пальцы. Сестра ее тотчас поняла и отвернулась. Портной был мертв.
Они похоронили его. Сестры стояли рядом.
Часом позже они покинули дом без потолков. Они вернулись в Буэнос-Айрес. Пешком. К этому они привыкли.
Бесконечная равнина, два человека, только два теперь, и собака… бесконечная равнина, в которой они затерялись.
V
Они опять поселились в той же каморке под самой крышей портового трактира. Ноги их еще гудели от ходьбы, и в первую ночь им казалось, что они все идут и идут сквозь бесконечность. И Барашек, который, то забегая вперед, то отставая и опять забегая, проделал весь путь дважды, похудел, а лапы его судорожно подергивались.
По безмолвному уговору о портном не говорили. Только однажды совсем случайно пришлось им заговорить об умершем друге. Их окликнули из открытого окна первого этажа какого-то дома, возле которого они остановились, заинтересовавшись сборищем на другой стороне. Тот самый скромный мастер, у которого работал портной, сидел с шитьем на столе у окна.
Беспомощной улыбкой попытался Стеклянный Глаз сдержать подступившую к сердцу боль. Но губы его не слушались.
— Ну, как дела?
Старик, клиентура которого состояла из безработных портовых рабочих, прямого ответа на этот вопрос не дал. Он показал не дошитые еще брюки, лежащие у него на коленях:
— Знаете, кто заказал мне этот костюм? Нет, этого вы не знаете… Его заказал мне я сам… А как поживает ваш друг?
— Он умер.
Жизнь на улицах и в кафе не изменилась. Только тот, кто искал работу, ощущал, каким шатким стал фундамент этой жизни.
Рабочие целых отраслей промышленности бастовали в знак протеста против попыток снизить заработную плату. У тысяч портовых рабочих, внезапно уволенных из-за сокращения экспорта, было много времени, и ничего больше, кроме времени. Оказались на улице и рабочие большого консервного завода, где миллионы говяжьих языков варили и укладывали в банки, чтобы разослать по всему свету. В мире стало значительно меньше людей, на языки которых мог теперь попасть кусок говяжьего языка.
В городе имелось две партии. Одна была за президента республики, другая, большая и непрерывно растущая, — против него, так как он продавал интересы страны американским и английским капиталистам и, подобно министрам и крупным чиновникам, клал миллионы в собственный карман.
То тут, то там стихийно возникали митинги. Хорошо одетые пламенные ораторы держали речи, сопровождаемые одобрительными криками и смехом толпы. Слушатели отлично развлекались, острили и радовались, что назревают какие-то события. Секретарь не понимал ни слова и тем не менее понимал истинные причины волнений в стране лучше, чем все эти пламенные ораторы.
Работы они не нашли. А на случайную работу, получить которую можно было только благодаря счастью и удаче, претендовало теперь слишком много свободных рук. Небольшая сумма, оставшаяся от стофунтовой банкноты, таяла. Продукты подорожали, и за каморку в портовом трактире они платили теперь больше, чем прежде, хотя жили только вдвоем. Тысячи уволенных сельскохозяйственных рабочих стекались в город, и всем нужна была крыша над головой.
Двум немецким безработным были прекрасно знакомы все эти признаки, и явные и малоприметные. В их представлении мир стал совсем маленьким и вполне обозримым, как школьный атлас, ибо везде происходило одно и то же — здесь, и в Европе, и в Соединенных Штатах.
Здесь ораторы еще хорошо одевались, произносили пламенные речи, и в толпе еще шутили, хотя чума уже стояла на пороге. Они думали: достаточно убрать президента, награбившего миллионы, и страна вновь расцветет.
Несколько дней друзья провели за городом у реки, питались фруктами и спали под открытым небом до полудня. Им опять было безразлично, что они делали и сколько спали, все было почти как в то время, когда они покинули родной город и побрели по дороге без цели, куда глаза глядят.
Они возвращались в трамвае вместе с сорока другими безработными, также проведшими день за городом. Путь проходил по огромному мосту через реку, такую глубокую, что небольшие океанские пароходы свободно в нее входили. Вода, берег и бесчисленные лодки, напоминавшие с высоты моста крошечных букашек, сверкали в лучах ослепительного солнца.
Кондуктор, энергично жестикулируя, объяснил секретарю и Стеклянному Глазу, что Барашку не положено находиться внутри вагона. С готовностью протиснулись они сквозь набитый битком вагон с запотевшими окнами на заднюю площадку.
Вожатый машинально протирал рукой помутневшее стекло, хотя прекрасно понимал, что запотело оно снаружи.
Диспетчер, который должен был пропустить приближающийся океанский пароход, автоматически сделал то, что делал в жизни уже тысячи раз — дал вагоновожатому сигнал: «Проезд закрыт!» — и развел мост, отведя в сторону его среднюю часть. Для океанского корабля образовался проход в тридцать метров шириной.
Но сигнализация не сработала.
Вожатый, не видя сквозь запотевшее стекло, что в середине моста зияет пропасть, продолжал вести вагон.
Внезапно стало очень тихо — вагон пролетел в воздухе некоторое расстояние почти горизонтально. Окаменевший вожатый продолжал крепко держать рукоятку. В этой грозной тишине раздался отчаянный крик диспетчера. Сорок безработных, отлетев в переднюю часть вагона, как свинец потянули вниз, и вагон начал переворачиваться в воздухе. Затем его еще как-то крутануло, и он, опрокинувшись, с ужасающим всплеском упал крышей вниз и исчез под водой.
Из сорока не спасся ни один.
Минутой позже океанский пароход пересек это место, уже снова совсем спокойное.
Когда вагон начал переворачиваться в воздухе, Стеклянный Глаз, секретарь и Барашек вылетели с открытой площадки.
— Отпусти, а то утонем оба!
Стеклянный Глаз изо всех сил оттолкнул секретаря, не умевшего плавать и в смертельном страхе цеплявшегося за него, потом, поддерживая друга, поплыл, отдаваясь сильному течению.
Через полчаса они уже сидели на берегу, промокшие до нитки, но живые и невредимые. Барашек, вскочив, отряхнулся так, что брызги разлетелись дождем во все стороны, сел снова и вопросительно посмотрел на хозяина. Вокруг них уже образовалось маленькое озеро.
— Без тебя мне был бы конец, я бы сразу пошел ко дну.
— Ты за это сердишься на меня?
Секретарь не ответил. Он думал о тех сорока безработных, которые лежали на дне реки в закрытом вагоне, и попытался представить себе, что творилось в наполненном водой вагоне в первую бесконечно долгую минуту после погружения. Он уставился вниз, в воду, где лежал этот клубок переплетенных тел.