Секретарь бродил в поисках работы по улицам города; белые дома лепились по горе до самой ее вершины, увенчанной крепостью, господствовавшей над морем. Ему бросилось в глаза, что на многих зданиях и садовых оградах нанесен по трафарету черной краской огромный портрет диктатора с выпяченными незакрашенными губами.
В первой парикмахерской его не пожелали даже выслушать, во второй его не поняли, в седьмой хозяину было некогда, парикмахерская на главной улице была слишком роскошной, чтобы пользоваться подобной рекламой, из двенадцатой его вытолкали. Но секретарь неутомимо продолжал поиски: он хотел зарабатывать, хотел обращать в деньги свои волосы, пока они еще росли у него.
Владелец маленькой чистенькой парикмахерской выслушал подробный рассказ об огромных доходах его марсельского коллеги и прочел газеты, которые показал ему секретарь. Они договорились о жалованье — на десять марок в неделю меньше чем в Марселе, заказали хороший костюм. Сидя в витрине, секретарь как бы вернулся к недавнему прошлому. Но теперь у него был опыт, он спокойно ел, пил и курил, иногда бросая негодующие взгляды на зрителей, чересчур громко выражающих свое удивление. Красивым девушкам он улыбался реже, чем в Марселе, — его смущали разномастные брови. Хозяин настоял на том, чтобы и брови доказывали высокое качество его краски.
Вечером после своего первого рабочего дня они сидели в ярко освещенном кафе, у которого были только две стены. С открытых сторон кафе обтекал поток прогуливающейся публики. Играла музыка.
— Нельзя ли, чтобы хозяин нанял меня разливать краску в бутылки? — спросил Стеклянный Глаз, которому хотелось вносить свою лепту в их общую кассу.
Секретарь, сидевший в шляпе, склонив словно в тяжелом раздумье голову на руки, чтобы скрыть свою черную бровь, сказал самоуверенно:
— Возьмет, если я захочу.
Вдруг все встали, — оркестр заиграл фашистский гимн.
Но друзья не встали. Нет! Они не могли. Они находились по другую сторону баррикады, как никогда четко разделившей в 1930 году все человечество на два лагеря. И, хотя они понимали, какие это могло иметь последствия, они не встали. Наоборот, как представители другого лагеря, они удобно откинулись на спинки стульев. Это был их долг.
Буря негодования обрушилась на них. Полицейский с трудом вытащил залитых кровью друзей из-под опрокинутых столов и стульев и вытолкал из кафе. Оркестр повторил гимн.
Только через шесть дней нашелся наконец в Генуе чиновник, который смог спросить по-немецки:
— На какую границу вас доставить?
Двое полицейских сопровождали их до Кьяссо. Швейцарская пограничная охрана немедленно освободила их, как только они сообщили причину высылки.
Они отправились пешком в Лугано — бумажник с семнадцатью пезо и восемьюстами франками секретарь потерял во время драки. Они добрались до Цюриха, питаясь незрелыми фруктами, а в основном жиром, который они нагуляли в Марселе.
Единственный парикмахер в Цюрихе, не выбросивший сразу секретаря за дверь, постучал указательным пальцем по его груди и сказал:
— Мы не в Италии!
— Но дело удалось и в Марселе!
— Мы и не во Франции; мы — в Швейцарии.
Против этого трудно было возразить — они действительно в Швейцарии.
Долгим и тяжким был путь через всю Германию для людей, все еще не умевших попрошайничать.
VIII
Отнюдь не тщеславие юноши, который предпочитает вовсе не вернуться на родину, чем возвратиться без нового костюма и красивого галстука, заставило этих двух сломленных судьбою людей обойти город, из которого они вышли пятнадцать месяцев назад. Они избрали холодный Берлин, чтобы на этот раз сразу без задержек попасть в самый центр неизбежной борьбы за существование.
Безработица назревала, как гигантский нарыв. Безработных было уже более четырех миллионов.
Оба друга, дрожащие от холода, ходили по Берлину, думая только о том, как заполучить два зимних пальто, которые они видели, но не могли купить, у старьевщика вблизи Александерплац. У всех людей, шедших мимо полицей-президиума и универсального магазина, сновавших между машинами и трамваями, пересекая площадь, и исчезавших в соседних улицах и переулках, и у тех, кто устремлялся оттуда на площадь, — у всех было что-то общее в манере держаться, что-то такое, что секретарь видел и ощущал, но все-таки не мог назвать.
Казалось, мировая война все еще не кончилась. Ее влияние чувствовалось до сих пор, она тяжким бременем лежала на плечах людей, и люди молча несли его. Головы у них клонились как-то ниже, чем у людей в других странах мира. Сквозь хмурые тучи пробилось солнце. Но никто его не заметил.
Старьевщик стоял в дверях.
— Каждое — восемь марок! — при этом он даже не взглянул на них, он нюхом чуял, что денег у них нет.
Значит, шестнадцать. Берлин велик. Но жесток. Чтобы вырвать у этого четырехмиллионого города шестнадцать марок, нужна железная настойчивость. Они еще раз осмотрели оба пальто, которые висели на вешалке у входа в лавчонку и казались довольно теплыми.
— Он бы их здорово отутюжил.
— Да, ему уж больше не утюжить, он уже давно истлел.
— Ему-то хорошо.
— Хотелось бы тебе того же?
Тут Стеклянный Глаз опять покосился вправо и сказал:
— Не знаю; пока еще не знаю.
Повсюду на необозримой равнине возвышались серые дома. По бесконечным выщербленным асфальтированным улицам, вдоль и поперек пересекавшим город, без цели брели замерзшие Стеклянный Глаз и секретарь. Цель их висела позади, в лавке — на вешалке.
Еще три недели, и они смогут получать пособие. В одной из пивных у Силезского вокзала они встретили седого человечка, который вызвался помочь им в этом деле. За соответствующее вознаграждение он сводил достойных доверия лиц, по каким-либо причинам не получавшим пособия, с человеком, который за соответствующее вознаграждение доставлял им работу на срок, дающий право получения пособия. Это была его профессия. У него были всегда под рукой люди, профессией которых было за соответствующее вознаграждение нанимать рабочих и сообщать об этом на биржу труда, не давая им фактически ни работы, ни жалованья.
— А если кто-нибудь потом — вперед заплатить никто не в состоянии — откажется отдать причитающееся вознаграждение?
— Тогда он рискует потерять свое пособие. Ого, у того человека, который фиктивно предоставляет работу, дело поставлено на широкую ногу. Впрочем, ничего подобного еще ни разу не случалось.
— Вот ты хотел изобрести новую профессию, — сказал секретарь Стеклянному Глазу. — Теперь ты видишь, что всему свой черед: сперва миллионы безработных, а потом только новая профессия — нанимать их и за это получать соответствующее вознаграждение… Да, да, без прогресса ничего не бывает.
Во всех городских конторах по найму они уже побывали и решили больше туда не ходить. Работа была только у сидевших там служащих, которые никому не могли предоставить работу.
Каждый день надо было заботиться об одном и том же — как добыть в огромном Берлине одну марку на хлеб, что было очень нелегко, и как найти пристанище на ночь, — наступили холода. Но они научились просить милостыню. Они научились этому в Берлине, потому что умирать они еще не умели.
В течение всей первой недели секретарь безуспешно пытался нажить деньги на цвете своих волос.
Он вдоль и поперек исходил гигантский город, добираясь до рабочих кварталов, где об окраске волос никогда и не слыхали. Но не встретил интереса к делу, без всякого напряжения удавшемуся в романских странах, где оно служило забавой для беззаботной толпы. В утешенье какой-то парикмахер побрил их даром. Но с той поры щетина их неудержимо разрослась, оставив открытой лишь небольшую часть бледных лиц.
Золотоискатели Аляски пробивались сквозь снега и льды ценой невообразимых лишений, с кулачными боями и поножовщиной, требовавшей напряжения всех сил. Но у них всегда сохранялась великая надежда. А два солдата совсем неромантичной серой пятимиллионной армии безработных шагали сквозь зиму 1930/31 года, лишенные какой-либо надежды. И вопрос, на который не было ответа: так что же нам делать? так что же нам все-таки делать? — не исчезал из их глаз, когда-то голубых, а ныне — бесцветных.