Им были знакомы мрачные залы, в которых городское благотворительное общество раздавало еду — литр супа за тридцать пфеннигов. Для них это было дорого. Тридцать пфеннигов надо было иметь. Голодные бродили они по гигантскому городу, не обращая внимания на названия улиц и на направление, пока наконец Стеклянный Глаз не останавливался и не спрашивал:
— Где это мы находимся?
— Как раз в двенадцати днях пути от пособия.
Ежедневно, чтобы провести время, они играли вот так в вопросы и ответы, а затем садились в трамвай и, рискуя, что их высадят, ехали несколько остановок, надеясь согреться.
Они околачивались у вокзалов, рынков, у стоянок такси — везде, где можно было поднести чьи-то вещи и что-то заработать.
Где стояли три машины, там обычно был и так называемый «открывальщик дверей». Стеклянный Глаз попытался тоже стать «открывальщиком». Но он напрасно ждал несколько часов; владельцы машин уехали, даже не заметив его существования, зато к нему подошел какой-то тип, заявивший, что здесь «открывальщик» он, и только он.
— Во всяком случае, ты еще раз убедился, что прежде надо изобрести автомобиль, а потом уже ты можешь стать «открывальщиком».
Тут выругался Стеклянный Глаз, ибо портной уже не мог этого сделать.
Они опять отправились к центральному рынку и часами наблюдали, как хозяева маленьких овощных и фруктовых лавчонок сами тащили свои нагруженные доверху ручные тележки, а домашние хозяйки — свои тяжелые сумки с картофелем. Друзья уже восемнадцать часов ничего не ели, а несколько последних ночей спали в мусорном фургоне и сильно мерзли, хотя совсем не было холодно, только сыро.
В брошюрке, которую сунул в руки секретаря какой-то человек у Силезского вокзала, он прочел, что в один прекрасный день Россия обгонит гибнущий капиталистический мир на тридцать лет. Все может быть. Но он тем временем будет висеть в воздухе с проволокой на шее, перекинутой через провода трамвайной линии. Эта картина преследовала его, он видел, он чувствовал, как висит, а по нему течет электрический ток безысходной нужды.
Промерзший, обмякший от голода и слабости, бродил он возле центрального рынка в поисках случайного заработка. Россия. Гибнущий мир. Тридцать лет.
— Подайте мне что-нибудь, я со вчерашнего дня ничего не ел…
На улицах Берлина можно было часто услышать эту фразу. Прохожий сделал каменное лицо и пошел дальше.
Чтобы утешить посрамленного секретаря, Стеклянный Глаз, видевший эту безуспешную попытку, сказал с нежностью, какая вовсе не подходила к смыслу его слов:
— Может, нам покончить с собой?
Секретарь не поддержал его.
— С чего это ты? — спросил он, продолжая читать свою суровую брошюру, в которой никто не интересовался судьбой отдельного человека.
— Да я так просто, ведь многие кончают с собой.
Об этом Стеклянный Глаз ежедневно читал в газетах. Многие безработные просто умирали, многие кончали жизнь самоубийством. Но на место каждого павшего солдата этой гигантской серой армии вставали сотни новых.
Время от времени они заходили на рынок и медленно шли мимо мясных и фруктовых прилавков.
— Все было бы много проще, если б у человека не было желудка, — пробормотал Стеклянный Глаз, не осмеливаясь высказать эту мудрую мысль секретарю. Он решил прихватить мимоходом что-нибудь с прилавка. Но их вид не вызывал доверия, торговцы зорко следили за ними.
Когда часы на башне пробили двенадцать и те, у кого еще была работа, поспешили к своим местам, друзья оставили свой пост около рынка и пошли искать счастья, сами не зная куда.
— А ведь многим приходится так же скверно, как и нам. Что же, собственно, они делают? Как же они перебиваются?
Это был опять один из тех вопросов, от которых у секретаря начинались судороги в животе. В отчаянии поднял он глаза к небу.
— Почему ты сердишься? Ведь они как-то перебиваются. Вот интересно, как же им это удается?.. Может, они грабят?
— Ну, так попробуй и ты грабить!
— А ты бы мог, если б знал как и где?
— Не-ет, я бы постеснялся!
Отощавшие от голода и холода, съежившись, пересекли они Шлоссплац и поплелись по Унтер-ден-Линден, прошли через Бранденбургские ворота и, так как в пустом Тиргартене наверняка ничего съестного не найдешь, повернули направо, к рейхстагу, где заседали представители народа.
— Тебя бы это, кажется, устроило, — сказал секретарь, успевший в последний момент оттащить друга от трамвая, неожиданно вынырнувшего и прогрохотавшего мимо них.
— И ты еще шутишь. — От страха Стеклянный Глаз весь похолодел, а голова запылала, как раскаленный шар.
— Если я сейчас же чего-нибудь не поем, то уж наверняка больше шутить не буду. Это я тебе обещаю… Теперь тебя привезли бы в больницу, положили в теплую постель и дали… Ну, как ты думаешь, что бы тебе дали? Манную кашу? Или хлеб с маслом?
— Да, но…
— Верно и то, что одной ноги ты бы недосчитался.
Тут они увидели, как какой-то человек, стоявший на парапете набережной, повернулся лицом к ним, широко раскрыл глаза и упал спиной в Шпрее.
Когда они подбежали, ничего уже не было видно, кроме лениво текущей черной воды.
— Вот что они делают. Вот что! Теперь ты знаешь.
— Но самое ужасное — как он при падении протянул руки, будто молил о помощи.
Покинув место, где только что прошла смерть, Стеклянный Глаз ощутил живительное тепло в собственном теле.
Секретарь подумал: «Тот уже умер, а я еще живу. Даже крысам в водостоках под асфальтом Берлина лучше живется, чем нам здесь, наверху. У них есть кров и жратва».
— Да, но… да, но я же хотел сказать что-то другое, я хотел сказать, что нам надо придумать, как попасть в больницу, не побывав под трамваем… Ты не веришь, что это возможно? Я просто упаду в обморок, к примеру на Унтер-ден-Линден. Тогда меня должны будут отправить в больницу. Куда-нибудь должны же будут меня отправить.
— В участок! Там проверят твои документы, и так как они в порядке, тебя выкинут на улицу.
— А если я не смогу идти?
— Тебя заставят… Нет, милый мой, актер ты не блестящий. Придется тебе подождать, пока ты действительно ослабнешь настолько, что свалишься по-настоящему.
— Ну нет так нет! — Задрав подбородок, Стеклянный Глаз преувеличенно бодро зашагал вперед.
«Право, теперь ему совестно, дуралею этакому», — подумал секретарь.
— Тогда давай продадим наши шляпы.
Секретарь, подняв глаза к небу, прищелкнул языком, будто пробовал какое-то блюдо.
— Нечего закатывать глаза. Все можно продать. И галстук и старый воротничок!
Секретарь снял шляпу, которая во время их долгого путешествия от швейцарской границы через всю Германию не раз мокла под дождем, высыхала и покрывалась пылью.
— Думаешь, за нее что-нибудь дадут?
— Ювелир на Унтер-ден-Линден не даст ни гроша, — сказал Стеклянный Глаз и болезненно засмеялся, покосившись вправо, но явно довольный, что на этот раз он нашел удачный ответ. — Но вот попробуй купить поношенную шляпу. Заплатишь за нее по крайней мере двадцать, а то и тридцать пфеннигов. Стало быть, и ты можешь за нее что-то получить.
Секретарь сказал только:
— Я и так верю, что ты голоден.
Они все-таки побрели по Тиргартену, холодному и оголенному, как их жизнь, пересекли площадь Большой звезды и попали, когда уже стемнело, на мост Геркулеса, где собралась толпа, смотревшая вниз, на черную воду канала.
Два полицейских с помощью длинных багров вытащили утопленника. Один из них уже держал в руках намокший паспорт.
Стеклянный Глаз утверждал, что покойник — не их самоубийца, потому что этот канал течет как раз в ту сторону, где тот бросился в воду.
И тут секретарь сказал таким тоном, что Стеклянный Глаз содрогнулся:
— Да он ведь не бросился, совсем не бросился. Он просто упал спиной… Ему хотелось жить… Хотелось жить!