Когда они присели на скамью у фонтана Геркулеса, в глазах секретаря все еще было выражение ужаса, а губы судорожно подергивались.
Было шесть часов вечера. Последний раз они ели накануне в одиннадцать часов утра.
«Если уж он в таком отчаянии! Даже он! В таком безнадежном отчаянии!» — подумал Стеклянный Глаз и, ни слова не говоря, вскочил, быстрым шагом, будто выполняя чье-то поручение, пересек площадь, вошел в первый попавшийся дом и поднялся наверх.
Лица у него не было. Прислуга увидела только красный нос и стеклянный глаз. Ему не пришлось говорить, он получил кусок хлеба и десять пфеннигов, на которые секретарь в свою очередь получил хлеб. Швейцар, которого обманула решительная походка Стеклянного Глаза, злобно выругался ему вдогонку.
Но поесть они не успели. На Неттельбекштрассе, где расположены антикварные магазины, их окликнул — вот уж правда, что деньги к деньгам! — какой- то человек, раздраженно смотревший вслед занятому такси. Не могут ли они быстро снести его ковер?
Взвалив на плечи скатанный семиметровый ковер, в сопровождении маленького толстого человечка, деловито семенившего рядом, зашагали они по Клейстштрассе, названной так не в честь поэта, а в честь генерала, получили на Ноллендорфплац марку и секунду спустя уже сидели в какой-то пивной, пристроившись поближе к батарее парового отопления.
— Только погорячей! — крикнул Стеклянный Глаз вслед кельнеру. — Знаешь, горячий-то быстро не съешь, значит и порция больше покажется.
Секретарь почувствовал, как в его пустой желудок вливается первая ложка горохового супа. Вкус он ощутил лишь после третьей ложки.
«Только не спешить!» — подумал Стеклянный Глаз, у которого слегка закружилась голова. Несколько раз вылавливал он ложкой кусок сала и с наслаждением погружал обратно в желтую гущу. Его очередь еще впереди!
Ноллендорфплац постепенно стал Ноллендорфплац, и вокзал городской электрички несомненно превращался в вокзал, а кельнер в белом переднике принял человеческий облик: жизнь возвращалась к ним по мере того, как пустели их тарелки.
Они многое могли бы сказать об этом гороховом супе, но не промолвили ни слова. Кельнер убрал со стола. Они откинулись на спинки стульев — очень медленно. Только ни одного лишнего движения!
Уже пять дней как они не курили. Они взглянули друг на друга.
— Конечно, — сказал секретарь, — каждому по одной!
После первой затяжки вокзал электрички бесшумно пронесся по пивной, кельнер взлетел на его крышу и затем плавно опустился обратно на салфетке, которой он вытирал столик.
— Что еще угодно господам?
Нет, им ничего больше не угодно.
— Черт возьми, какое наслаждение!
— Гм, — произнес секретарь. — Здорово разбирает.
Им угодно только одно — сидеть у горячей батареи и как можно дольше курить свою сигарету. А для этого нельзя вынимать ее изо рта и нельзя глубоко дышать. Ее нужно не курить, а медленно вдыхать.
— А как ты думаешь…
— Молчи! — Секретарь блаженно прищурился.
Только когда от сигареты осталась вспыхивающая точечка, которую ему пришлось сдуть с губ, ибо пальцами ее ухватить было невозможно, он спросил:
— Так о чем ты?
— Как ты думаешь, утопился бы тот человек, если бы случайно он заработал эту марку?
Секретарь не желал, чтобы ему напоминали об этом.
— На войне миллионы подыхали, — обрезал он и сжал губы. — С тех пор никто не сочувствует таким беднякам, как тот малый… Я уж во всяком случае!
«Как бы не так, вспомни-ка себя на мосту Геркулеса», — подумал Стеклянный Глаз, и в его настоящем глазу блеснуло торжество.
— Кому как повезет! И с нами может то же случиться, — добавил секретарь.
— Что еще угодно господам?
— Да успокойся ты, сейчас уйдем.
С перспективой провести и эту ночь под открытым небом они оставили теплую батарею. В сыром и холодном воздухе мерцали фонари. Поезд электрички легко и весело взлетел к вокзалу Ноллендорфплац, другой плавно отошел: две светящиеся стрелки прорезали ночь.
На Тауенцтиенштрассе они остановились перед газетной витриной. В газете жирным шрифтом было напечатано: Северная Америка не впускает больше эмигрантов, а безработным неамериканцам предоставляет бесплатный билет на родину.
Южноамериканские республики практически тоже перестали принимать переселенцев, требуя непомерно высокой платы за визу; они это уже знали. А днем раньше они прочли, что число безработных в Германии приближается к пятому миллиону.
— А думал ли ты когда-нибудь, почему…
— Ты опять начинаешь? — Секретарь терпеть не мог «мировых проблем» Стеклянного Глаза.
— А ведь существуют же люди, у которых есть работа, правда?
— Я уже сказал тебе: кому как повезет.
— Но я хочу спросить, думал ли ты когда-нибудь, почему работа есть именно у одних, а не у других. Могло же быть и наоборот.
— Лучше подумай-ка сам, да как следует, почему ты так непроходимо глуп.
Только через несколько минут — самостоятельно доискавшись причины, почему крест безработицы лег на плечи именно тех, а не других, и вспомнив, что и в прусской лотерее часть билетов выигрывает, а другая — нет, — Стеклянный Глаз угрюмо пробормотал, что он вовсе не так уж глуп.
«Нет, ты не глуп, но ты впал в отчаяние, иначе ты не задавал бы таких глупых вопросов», — подумал секретарь.
Внезапно Стеклянный Глаз сказал:
— Вся беда в том, что мы лишь шахматные фигуры, а весь мир — огромная доска, на которой капиталисты разыгрывают свою последнюю партию.
— Лучше подумай, где нам сегодня ночевать. Становится холодно.
— Не считаешь ли ты, что капитализм…
— Я ничего не считаю.
— …на этот раз играет свою последнюю партию? И как можно найти работу для тридцати миллионов безработных, если и без них производится больше, чем сбывается? Вот если бы капитализм мог дать этим тридцати миллионам работу…
— Распределение, — сказал секретарь, — вот в чем собака зарыта. Мы и миллионы нам подобных подыхаем не от недостатка, а от избытка: Это и есть тот гвоздь, на котором повесится твой капитализм.
— Но если капиталисты…
— Отстань наконец… До чего доводит гороховый суп!
— …если они начнут новую войну?
— Может быть, война и будет тем гвоздем, на котором повесится капитализм.
Они миновали церковь Поминовения на Курфюрстендамм, и, когда свернули на Кантштрассе, Стеклянный Глаз сказал:
— В России нет безработных.
— Если ты к тому же понял значение этого факта в свете всего вышесказанного, а именно: что у нас, да и везде, где есть безработные, причина безработицы — в существующей системе, — тогда мы спокойно можем заняться поисками ночлега.
Дрожащие от холода проститутки стояли на углу, но взглянули на друзей лишь мельком — с этих двух ничего не возьмешь.
— А почему мы не едем в Россию?
Секретарь не сразу ответил. Занятый своими мыслями, он спросил:
— Ты тоже устал?
— Смертельно.
Только перейдя улицу, секретарь сказал:
— Мы слишком стары!
— Да. А последние полтора года нам тяжело пришлось… Но если бы на те две тысячи марок мы как следует откормились и потом поехали в Россию… Может, в России мы бы и жили как порядочные рабочие.
Оба засунули руки глубоко в карманы брюк и пробивались сквозь косой дождь; ветер гнал их вдоль длинной Кантштрассе.
— Как ты думаешь, что зимой хуже: быть голодным или бездомным?
— Завтра утром ты сам сможешь совершенно точно ответить на этот вопрос.
Они уже трижды на этой неделе безуспешно пытались попасть в бесплатную ночлежку. Она всегда была переполнена постоянными обитателями. В Берлине в ту пору были тысячи и десятки тысяч людей, по тем или иным причинам не получавших пособия по безработице, и свое единственное богатство — койку в ночлежке — они всеми средствами защищали от новичков. В домах Армии спасения постель стоила двадцать пфеннигов. Кто не имел их — того не впускали. У них не было сорока пфеннигов, а просить милостыню по квартирам было уже поздно: часы на башне пробили десять.