Белое лицо проплыло сквозь мрак к краю помоста, и девушка спустилась с лесов.
Стеклянный Глаз тоже спустился вниз.
«Ведь между нами ничего не было, — сказал он умоляющим тоном. — Не надо сердиться».
Но Кордия чуть не плакала, потому что Стеклянный Глаз опять спутал ее с сестрой. Она вырвала из волос большой синий гиацинт и со злостью разорвала его зубами.
А когда он, обняв Кордию, лег с ней на циновку в доме без дверей, неожиданно появился портной и яростно крикнул Кордии: «Ивира!»
Кордия еще теснее прижалась к нему. Но тут вошла Ивира и рассердилась на сестру за то, что она лежит с Стеклянным Глазом. «Ну и ералаш! Теперь я совсем запутался», — сказал Стеклянный Глаз и спросил, которая же все-таки из них его возлюбленная.
Ответа он не получил. Сестры ушли с портным и обе легли к нему в могилу. Он услышал, как комья земли барабанят по деревянной крышке гроба, с замиранием сердца прислушался к приглушенному стуку и проснулся: приглушенный стук подходившей электрички становился явственней. И наконец поезд с оглушительным грохотом промчался по виадуку.
«Она сказала, что в два часа пройдет последняя… Почему она, собственно, это сказала? Ведь она не из разговорчивых… Словно товарищ по работе, который предупреждает новичка, что можно и чего нельзя делать!»
Он вытянул ноги и потер заледеневшие колени, уже несколько часов облепленные мокрыми брюками. Как и девушка, он прислонился спиной к стене и уставился в темноту ночи. «Долго я эту жизнь не выдержку… Что нам делать? Что мне делать?»
(Вот человек на набережной поворачивается, поднимает руки и падает спиной в воду.)
Он весь дрожал от холода. «А что, если мне немного походить по улице?.. Но тогда я всех разбужу». Он снова закрыл глаза. «Еще четыре дня — и мы получим пособие… Пособие? Разве тут поможет пособие!»
Когда секретарь проснулся, было уже совсем светло. В первую минуту он не мог пошевелить ногами, он их совсем не чувствовал. Секретарь посмотрел на спящих, сидевших очень прямо, вплотную к стене, как две готические каменные статуи над входом в собор в его родном городе.
Девушка, проведшая здесь не одну ночь и вполне уверенная, что будильник не подведет, проснулась от стука первого утреннего поезда, в обычное время проехавшего по виадуку.
Она встала, выпрямилась, насколько позволяли железные балки над ее головой, и перешагнула через ноги Стеклянного Глаза, который только что проснулся.
— Через десять минут придут маляры, — сказала она опять с тем же выражением товарищеской солидарности и начала спускаться по лесам.
Сверху они видели, как она несколькими привычными движениями поправила свое черное трикотажное платье, плотно облегавшее ее фигуру, и, уже двинувшись в путь, провела гребешком по коротким каштановым волосам.
Они тоже спустились и пошли за ней. Теперь, пожалуй, надо было что-то сказать.
Она начала сама.
— У вас есть деньги?
«Честное слово, он краснеет», — подумал секретарь, когда Стеклянный Глаз, смущенно покосившись вправо, ответил:
— Пятнадцать пфеннигов!
Они не могли уловить, какое впечатление произвели их слова. Выражение ее лица не изменилось. Казалось, уже ничто не могло произвести впечатления на это существо, шагавшее, как будто это само собой разумелось, рядом с ними, с бесстыдством животного выставив свою высокую грудь.
— На вокзале можно умыться. Сторож при туалете приходит только в семь.
Она говорила ни к кому не обращаясь, просто в пространство. По произношению было заметно, что она из Гамбурга. В Берлин она пришла пешком.
Они подождали, пока она вышла из туалета. Потом она ждала их, греясь на солнце, длинноногая, узкобедрая. Ее крепкое тело напоминало молодое ореховое деревце.
В первой же булочной секретарь купил шесть булочек, каждому по две. Она молча взяла свои и медленно начала жевать всеми тридцатью двумя зубами. У нее был большой, просто очерченный рот и несколько бледные губы.
Владельцы вилл в Груневальде еще спали. Шофер в темно-зеленой ливрее и крагах, мывший машину перед гаражом, сурово сдвинул брови, когда они проходили мимо. По их походке было видно, что, кроме времени, у них ничего нет.
Кухарки, разодетые по сравнению с безработными как принцессы, спешили с сумками на рынок; они обгоняли этих попрошаек, не замечая их, как не замечают воздуха. На общественной лестнице они стояли многими ступеньками выше.
Беленькая и мягкая, точно мыльная пена, собачонка, которую окликнул звонкий женский голос, залаяла, сохраняя, правда, безопасное расстояние, на этот вторгшийся сюда чуждый элемент.
Девушка из Гамбурга шла с каменным безразличием ко всему окружающему. Это был человек, которого даже собственная судьба не трогала. В ней нужда наткнулась на существо, лишенное каких-либо чувств и ставшее сильнее самой нужды.
Она поставила ногу на выступ стены и, не обращая внимания на мужчин, подняла подол платья и натянула чулок. Левый чулок ни на чем не держался, а правый был подвязан ниткой.
Выпрямившись, она пошла, не ускоряя шага, отстав метров на двадцать от секретаря и Стеклянного Глаза.
— На какие деньги она живет? Как она перебивается? Просит милостыню, что ли?
— Я еще не видел, чтобы такая молоденькая девушка попрошайничала. Если уж их нужда прижмет, они идут на панель.
— Ты думаешь, она тоже из таких?
— А ей, наверное, все равно… Да это и действительно все равно.
— Не могу себе представить, как она… при этом, — сказал Стеклянный Глаз. — Ну, понимаешь, о чем я?
— Верно, яблоко грызет, если у нее есть.
— А может, и совсем наоборот. Совсем наоборот! Полная противоположность, если можно так выразиться!
— Как знать… Попробуй-ка!
— У нее такой вид в этом платье, и вообще, что больше марки ей не получить.
— С тобой она, может, и даром пойдет, если охота будет.
— Ты думаешь?.. Но если бы у нее были красивые платья и все прочее, она могла бы запросить хоть тысячу. Такая фигура, и вообще!
— Может, она и доберется до тысячи… по марке.
На углу улицы они подождали ее и пошли дальше втроем, держась на значительном расстоянии друг от друга, словно общая судьба лишь слабо связывала их.
IX
Когда Стеклянный Глаз и секретарь, семь ночей подряд спавшие под открытым небом, среди бела дня появились на Курфюрстендамм в своих сырых отрепьях, можно было подумать, что напоказ богатой публике привратница вывела двух обессиленных диких обезьян. Сама она с тупым безразличием шла рядом. Не хватало только тарелочки для подаяний.
Даже в эти трудные времена, когда казалось, что все в мире полетело кувырком, нигде в Европе нельзя было встретить так много элегантных, выхоленных, красивых женщин с безукоризненными фигурами, как на Курфюрстендамм в солнечный день между одиннадцатью и часом дня. Многие молодые дамы сами сидели за рулем открытых машин — уж очень хорош был зимний солнечный день.
Три человека, словно разъедающими брызгами серной кислоты, портили эту нарядную картину, как бы последним мазком, завершавшуюся хорошо одетыми мужчинами, знавшими, какую внешность следует иметь, чтобы импонировать женщинам, за которыми они охотились.
Безработные, дерзкие как волки, в кепках набекрень, рассевшись на скамейках, отпускали, обнажая испорченные зубы, наглые шуточки вслед проезжавшим и проходившим мимо женщинам.
Когда на улицах не видно было полицейских, Стеклянный Глаз и секретарь усердно трудились, каждый на своей стороне.
Девушка из Гамбурга не просила милостыню. Если у нее не было еды, она не ела. Она могла питаться воздухом.
Через четыре часа, раз двести обратившись за подаянием и дойдя до конца улицы, они набрали как раз марку. Стеклянный Глаз внес семьдесят пять пфеннигов, хотя и шел по худшей стороне.
— Я всегда говорил, ты умеешь растрогать людей.
С этим Стеклянный Глаз не мог согласиться, и, покосившись вправо, хотя секретарь шел слева от него, он смущенно сказал:
— Просто кто-то ошибся и дал мне пятьдесят пфеннигов вместо десяти. Опять повезло… На худой конец и так продержаться можно, — добавил он в утешение. — Тысячи перебиваются…