Солдат, опустившись на землю, стал глядеть куда-то вдаль, за реку, — и вдруг очутился на отцовской ферме в родной Пенсильвании, куда он только что приехал, возвратившись с войны. Майкл, французский террьер, мчится к нему со всех ног, словно готовый выскочить из собственной шкуры, тявкает, виляет хвостом, лижет ему руку и, наконец, опрокидывается на спину, ожидая привычной ласки, и от удовольствия скалит зубы, будто смеется. Отец говорит: «Вот ты и вернулся!» А мать стоит за дверью и от радости не в силах шагу сделать.
— Эту яблоню я хотел тогда подрезать. Да не пришлось. Надо было срочно уезжать…
Грациозная трясогузка в черно-белом наряде, кокетливо прыгавшая перед ним с камня на камень у самого края реки и то и дело окунавшая хвостик в воду, вывела его из задумчивости — и Стив снова увидел себя в Европе, на берегу Майна, и стал гадать, вернется Иоганна или не вернется.
Долговязый, поджарый сын пенсильванского фермера принадлежал к той породе деревенских жителей, у которых, невзирая на самый взыскательный выбор нового костюма, руки почему-то всегда торчат из рукавов. Его длинное лицо, на котором белесыми были даже брови и ресницы, представляло пока лишь набросок будущего сильного лица мужчины. Из ясных, глубоко сидящих светло-голубых глаз, казалось, глядела душа его предков — шведов и немцев, двести лет назад уехавших в Америку. Он, несомненно, выполнял на войне все, что от него требовали, а при случае и сверх того. И в таких случаях не было недостатка. С детства он уже знал десятка два немецких фраз, а общение с пленными настолько расширило его запас немецких слов, что он без труда объяснялся с местным населением.
Американец услышал легкие шаги и оглянулся. Чулок у Иоганны не было. Ее проворные белые ноги грациозно переступали через узловатые корни ив. Вылинявшее голубое ситцевое платьице не скрывало очертаний ее фигуры. Стив поднялся, постепенно выпрямляясь во весь рост.
Он был всего на два года старше Иоганны и так же неопытен в любви, как она.
Он сказал:
— Мне очень жаль, что я помешал вам. Вы, наверно, полежали бы еще на солнышке, правда?
Она возразила, выгораживая его и себя:
— Нет, уже становится прохладно.
Стив вытер взмокший лоб. Многие его однополчане познакомились с молоденькими немками и охотно показывались в их обществе. Он больше всего завидовал именно этой стороне их успехов. Но сейчас он об этом не думал. Тихая прелесть Иоганны открыла в его душе некий сокровенный источник чувств, дотоле ему неведомых. В замешательстве он предложил ей сигарету.
— Спасибо, я не курю.
Тем обстоятельнее закурил он, укрывая спичку от легкого ветра, и это подарило им еще спасительных полминутки. Иоганна изучала простирающийся перед ней чудесный вечерний пейзаж с любознательностью иностранки, которой новы и этот задумчивый берег, и мирно струящий свои воды Майн — неизменный спутник ее жизни.
Но вот сигарета зажглась, и надо было начинать разговор; они еще были слишком мало знакомы, чтобы просто молча сидеть рядом на траве. И тогда он произнес великие слова:
— Как я рад, что встретился с вами.
Улыбка невинности, с ее особым, неповторимым очарованием, чуть тронула губы Иоганны. Но словно чувствуя, что она и так много ему позволила, Иоганна переменила разговор:
— У вас, видно, башмаки крепкие. Настоящие хромовые.
— Да, им сносу нет. Сначала они, правда, немного жали. Я уже второй год таскаю их вперемежку с другой парой.
— Ах, так у вас две пары! — воскликнула она с внезапным ликованием: казалось, оно наконец-то брызнуло из давно засыпанного источника и теперь неудержимо сияло в ее глазах.
Он вступился за прочность своих башмаков.
— Так те же еще почти новые. Я их редко надеваю. Они тоже жмут.
— О, — воскликнула она с горячностью, — их можно растянуть. На одну ночь поставить на колодку, и вы их чувствовать не будете.
Они еще немного потолковали о его башмаках и очень подробно о ее буковых сандалетах — их скрещивающиеся ремешки не скрывали точеных пальчиков. Им было все равно, о чем болтать. Иоганна, которая заговорила о его башмаках, чтобы спасти положение, не меньше, чем Стив, ощущала, что каждое сказанное слово несет в себе что-то недосказанное.
Он посмотрел на ее белые ноги, выделявшиеся на темной зелени травы, — чинно вытянутые вперед и тесно сдвинутые, они разве лишь на сантиметр выше гибкого колена заманчиво терялись под платьем — и сказал рассудительно:
— Там у нас девушки тоже ходят без чулок.
В ответ на ее вопросы он стал рассказывать, словно о чем-то само собой разумеющемся, о чудесах, какие «там у нас» доступны маленькому человеку, — в Европе маленькому человеку и думать о них неповадно — и будто вскользь заметил, что в Америке даже горничная может завести себе собственную машину. На что Иоганна, преисполненная удивления, только себе самой сказала:
— Так бы и я не прочь хоть сейчас стать в Америке горничной.
Таинственный ток, соединявший оба эти существа, прервался на мгновение; Иоганне вдруг показалось, что их со Стивом необоримо разделяет целый мир.
Но здесь сидели не просто американский солдат, на родине которого даже горничным доступны автомобили, и не просто дитя разрушенной до самого сердца Германии. Природа, великая мать, предназначающая своих детей друг для друга, уже несколько мгновений спустя начисто стерла возникшее между ними препятствие: достаточно было глазам Иоганны встретиться с глазами Стива — и на траве снова сидели два невинных существа, невольно склонявших головы, ибо их неодолимо влекло друг к другу.
Солнце опустилось за горизонт. Ивовые кусты подернулись легкой вечерней дымкой, над рекой низко поплыл клубящийся туман.
Стив спросил:
— Где же вы переоделись? Я не вижу здесь дома.
— Он за теми высокими кустами, — пояснила Иоганна, вставая. Стив помог ей подняться. И это первое прикосновение вызвало на их уста особенную улыбку, в которой как бы продолжался немой разговор их сердец.
Когда они направились к кустам, он молча взял ее за руку, и она не могла ее отнять. Было невыразимо приятно, что он держит ее руку. И только ноги у нее дрожали.
В сарайчике давно уже не существовало двери. Взамен Иоганна повесила простыню, которую нашла на пожарище родительского дома. В ней были выжжены прорехи с человеческую голову. Но залатать ее Иоганна не могла: ведь не было ни ниток, ни иголок, как и тысячи других вещей.
Внутри стояли только железная кровать и стул. Если бы Стив выпрямился, он головой достал бы до потолка.
— А на чем же вы готовите? — спросил он.
Она передернула плечами и показала на измятую спиртовку.
— Все равно, она мне ни к чему. Ведь спирта нигде не достанешь.
Он посмотрел вокруг, будто что-то прикидывая, и под обнаженными стропилами обнаружил круглое отверстие для вентиляции.
— Здесь, в углу, можно было бы поставить печку, а трубу вывести вон в то отверстие.
— Да ведь и печек нигде нет.
Она не отняла у него руки, и вот он стоит перед ее кроватью. Ну как теперь быть? Что ему сказать? Иоганна чуть поколебалась, а потом все-таки сказала:
— Может быть, вы присядете?
Стив тоже ощутил ту особую неловкость, знакомую всем влюбленным, которые, еще не обменявшись ни одним поцелуем, вдруг оказываются наедине в четырех стенах. Теперь они были дальше друг от друга, чем в те минуты, когда сидели на траве.
Иоганна присела на кровать. Ей так и не удалось натянуть на колени краешек своего короткого платья. Они невольно взглянули друг на друга, и это восстановило их прежнюю короткость.
Стив и Иоганна, для которых за последние полчаса не существовало ничего незначительного, опять заговорили о каких-то незначащих вещах. За стенами сарайчика пел мощный хор кузнечиков. Лягушки затянули свою вечернюю песню, и она звучала то совсем близко, то словно издали. Иоганна видела лицо Стива только в те мгновения, когда, он затягивался сигаретой.