Наконец он встал.
— Ну, мне пора.
Они стояли перед простыней, заменявшей дверь. Он наклонился к ней.
— Не надо, пожалуйста, не надо, — взмолилась она, и в голосе ее слышался страх и трепетное желание.
III
Руфь Фрейденгейм сначала угнали в Аушвиц, а потом, вместе с двумя еврейками из Франкфурта-на-Майне, — в Варшаву, в публичный дом для немецких солдат. В ночь перед освобождением Варшавы он был разрушен бомбой. Большинство его обитательниц погибло. Какой-то русский офицер помог полуодетой, бродившей по улицам девушке выбраться за линию охранения.
Спустя год три месяца по окончании войны русский военный врач из жалости посадил Руфь в переполненный санитарный автомобиль, уходивший в Берлин, а на следующий день американский адъютант прихватил ее с собой во Франкфурт-на-Майне.
В своей чересчур широкой люстриновой юбке, обвисавшей до самых лодыжек, в розовой вязаной ночной кофточке с короткими рукавами, Руфь производила впечатление девушки, выбежавшей в магазин через дорогу купить что-нибудь к утреннему кофе. Ее иссиня-черные волосы, разделенные на прямой пробор и гладко обрамлявшие узкую в висках голову, тугими косами лежали на затылке. Мертвенно-бледное лицо было мертвым.
Родителей Руфи убили у нее на глазах и за ноги оттащили в сторону. Когда же на вюрцбургском вокзале ее пихнули в эшелон — пять с половиной лет тому назад, — конвойный рявкнул ей в лицо, что убит и ее младший брат. И все же ее целью был Вюрцбург — она не представляла себе, куда бы еще податься.
Между Франкфуртом и Вюрцбургом сновали взад и вперед американские военные машины. Достаточно было поднять руку… Но Руфь не спешила добраться до цели, которую и целью-то не назовешь.
Семнадцатилетнюю отроковицу угнали в солдатский вертеп. Немало ее товарок наложило на себя руки. Другие в конце концов стали проститутками. В девушке, охваченной безмерным ужасом, все умерло. Тело ее два года пробыло в публичном доме. Тело — но не сама Руфь. Руфи больше не было. Ничего на свете не могло бы выжать слезинку из ее глаз. Ничего не трогало ее. Руфь представляла собой нечто, чего до господства нацистов не существовало на земле. Она была ходячим мертвецом, у которого сохранилось одно желание — не скорее чем пешком добраться до родного города.
Медленно прошла она мимо мертвых развалин и, выйдя из разрушенного города, свернула на проселочную дорогу, петлями поднимавшуюся вверх на горную равнину. Она шла все вперед и вперед. Что-то вынуждало ее переставлять ноги, что-то подсказывало, куда идти.
На равнине по обе стороны дороги играл в хлебах теплый ветерок; хвойный лес всей грудью дышал на солнце, окуная макушки в безоблачную синеву; в сверкающей долине широкими голубыми излучинами вился Майн. Стоял чудесный, ясный июльский день.
Выйдя на лесную дорогу, Руфь остановилась и оглянулась на крестьянскую телегу, медленно догонявшую ее. Собака и та остановилась бы и оглянулась назад.
Она отошла к обочине. Так сделала бы и собака. Но эта девушка не была бессмысленной тварью, в ней жило сознание, она помнила, что на разрушенной Вокзальной улице в проеме окна сушилась на солнце белая рубаха.
Крестьянин придержал лошадь. Не подвезти ли ее до деревни? Руфь покачала головой. Где-то чирикала птичка. Руфь стояла и прислушивалась. Крестьянин сказал:
— Я только подумал, что на козлах и вдвоем не тесно. Прошу прощения.
Руфь еще с минуту постояла на месте. Она застегнула розовую вязаную кофточку, на которой уцелели три пуговицы — три большие перламутровые пуговицы. Верхняя отлетела. В складках чересчур широкой юбки лежала пыль, пылью были покрыты и черные косы на затылке. Прямая, как стрела, широкая лесная дорога меловой черточкой терялась вдали.
Медленно проходила Руфь деревню за деревней. Жителя провожали ее глазами. Эта девушка ни в ком не будила участия, ведь ничто на ее лице не говорило о страдании. К вечеру на деньги, подаренные ей американским офицером, она купила хлеба. Запила его водой из оловянной кружки, висевшей на цепочке у деревенского колодца, и медленно побрела дальше.
Стемнело. Она прилегла в лесу. Вокруг нее валялись сломанные ветки. Она лежала навзничь, вытянувшись во весь рост. На черной земле ее белое лицо светилось, как светится камень в лесу.
Подхваченная кровавым вихрем разрушения, Руфь в первые дни упустила время, когда она еще могла бы покончить с собой, а затем ей все стало безразлично. Она даже во сне не вспоминала больше о том, что было в публичном доме. Она не страдала. Тело ее спало.
И следующие три ночи она провела под открытым небом. Обойдя кругом город Ашаффенбург, она вступила в Спессартский лес, величайший дубовый лес Германии. В этой малонаселенной гористой местности редко попадаются возделанные поля. Даже на узких глубоких луговинах, залегающих в мощном лесу, ей только изредка встречалось человеческое жилье, а в лесной чаще людей и вовсе не было. Целыми днями не видела она ни души. Одни птицы да звери.
По крутому склону Руфь спустилась вниз. Здесь камни были влажные, а зелень темнее, чем наверху. Ее пробирал озноб. Она вышла на северную сторону кряжа. У ее ног лежал берег Майна. На плоском пароме сидел, понурившись, старик и, упираясь ногами в песок, чинил рыбачий невод. Противоположный берег был залит солнцем. Руфь взошла на паром и села на выскобленную добела скамью.
Руфь была худенькая, невысокого роста. Темные глаза, опушенные длинными ресницами, безжизненно глядели из-под тонких, словно нарисованных бровей. Если бы это лицо светилось жизнью, его можно было бы назвать красивым. И рот тоже лишен был всякого выражения; губы — и только. Перевозчик доставил мертвую девушку на другой берег.
Когда Руфь, взобравшись на гору, медленно побрела по шоссе, бежавшему вверх и вниз по отлогим холмам, из березовой рощи вышел одетый по-городскому толстяк и направился прямо к ней. Он ухмылялся, как человек, заранее уверенный в успехе. В эти дни, когда по всей стране бродили миллионы бездомных и вся жизнь пошла под откос, стало обычным явлением, что двое никогда не видавших друг друга людей тут же на месте сходились, чтобы через полчаса разбрестись в разные стороны.
Это был скототорговец из Франкфурта-на-Майне. Как у многих, его дом разбомбило, и он искал убежища в какой-нибудь крестьянской усадьбе. Его огромное пузо начиналось чуть ли не от самой шеи. Сиплым голосом астматика он спросил, вкрадчиво улыбаясь:
— Ну как, договоримся?
Встречной улыбки, на которую он рассчитывал, не последовало. Девушка ни на йоту не пошла быстрее и ни на шаг не отступила в сторону.
Каменную куклу не возьмешь за талию! Толстяк вдруг испугался, как бы эта девушка при малейшей его попытке к сближению не пустила в него пулю так же спокойно, как дышала. Она по-прежнему неторопливо шла вперед. Она сказала:
— У меня кое-что припасено на всякий случай: нож… — Что-то недоступное глазу, какая-то черточка между скулами и крыльями носа говорила, что девушка на все способна. Хотя лицо у нее было чистое и гладкое.
У перекрестка стояло распятие. Деревенский художник не пожалел алой краски. Она обильно, ручейками и густыми каплями текла по лицу из-под тернового венца. У невысокого подножья в густой траве и голубых колокольчиках шелестел вечерний ветерок. Солнце уже село за горизонт.
Хотя торговец все еще стоял посреди шоссе, девушка легла на траву. Она устала и сразу же уснула. Он медленно поплелся дальше, боязливо оглядываясь на распростертую у ног Христа неподвижную фигуру.
В пять часов утра она снова пустилась в путь. В великой предутренней тишине не слышно было ни звука. Узкая межа привела ее в ельник. Первые лучи солнца просачивались между стволами деревьев. В лесной чаще высились огромные замшелые валуны.
В Спессартском лесу ей попался труп молодого белокурого солдата. Он повесился. Его аккуратно, рукав к рукаву сложенный и вывернутый наизнанку мундир лежал тут же, под дубом. И сейчас, увидев труп вчерашнего торговца — толстяк лежал с простреленным виском, весь скрючившись между двумя замшелыми валунами, — Руфь только наклонилась за револьвером. В Аушвице она каждый день видела трупы. До оставленной торговцем записки «Жить больше нет смысла» она даже не дотронулась.