Лесную тропинку густо устилали прошлогодние иглы. Руфь увидела малиновку. Птичка прыгала с ветки на ветку и неустанно насвистывала, словно указывая дорогу, и вдруг вспорхнула и пропала в темной чаще.
Юбка Руфи была из легкой ткани, а револьвер тяжелый, и он на каждом шагу ударял ее по ноге. Поднимаясь на крутизну, она вытащила его из кармана. Наверху она присела отдохнуть. Она все еще держала в руках револьвер.
Мелькнула шальная мысль — так, что-то вдруг взбрело в голову: а не покончить ли с собой? «Ах, не все ли равно?» Она переложила револьвер в левую руку и вытащила из кармана остатки хлеба.
Она шла весь день и все следующее утро. Но вот и знакомые места. Самые очертания этих холмов показались ей родными. Руфь прошла мимо усадьбы, где они с Иоганной детьми часто пили молоко, и остановилась над широкой долиной, в которой раскинулся Вюрцбург. Разрушенные дома казались отсюда пчелиными сотами. Ее лицо по-прежнему ничего не выражало.
Солнце высоко стояло в небе. День выдался жаркий. Руфь уже собиралась спуститься вниз по тропке, как вдруг в глазах у нее потемнело. Без сознания повалилась она в заросли чертополоха. За всю эту неделю она съела только несколько ломтей хлеба.
Полчаса спустя ее обнаружила одиннадцатилетняя дочка хозяйки усадьбы; девочка сбивала хлыстом высокие, с нее ростом, цветы чертополоха. Работник поднял Руфь на руки и отнес в дом.
Ее положили в столовой на диване. Хозяйка, высокая белокурая женщина, одетая по-городскому, сразу ее узнала. Ей вспомнилось, что обе подружки всегда пили молоко из одного стакана, подливая из другого.
Очнувшись, Руфь прежде всего увидела на камине, за рядом недозрелых яблок, увеличенную фотографию владельца усадьбы в офицерской форме. Он был убит под Сталинградом. Руфь сразу же пришла в себя и поняла, где находится. Она сняла с головы компресс и сказала: «Спасибо».
Хозяйка усадьбы знала, что Руфь угнали в Аушвиц, а оттуда в Варшаву, в публичный дом. Весь Вюрцбург знал это. Она услала дочку из гостиной и в полной растерянности смотрела на лежащую Руфь. «Здесь, во всяком случае, ее нельзя оставить. Кто знает… Но сперва я накормлю ее…» Вслух она сказала:
— Недавно ко мне заходила ваша подруга Иоганна. Она живет теперь на выгоне, в сарайчике для коз.
Руфь часто играла с Иоганной на выгоне. Помнила она и сарайчик для коз. И сейчас она видела его перед собой; взгляд ее бродил где-то далеко… Хозяйка придвинула к дивану низенький столик, на который поставила хлеб, молоко и одно яйцо.
В усадьбе нашли себе пристанище трое потерпевших от бомбежки горожан: хозяйка на две-три недели пустила их к себе. Они стояли у навозной кучи, по которой, клюя, деловито сновали куры. Профессор Габерлейн, преподававший историю в местном университете, в недоумении покачал головой.
— Просто чудо, что она осталась жива.
— Я хорошо знал ее и этого юношу, ее жениха, — заметил скрипичный мастер, имя которого славилось на всю Германию. — Удивительно милая и сердечная девушка. Какая ужасная судьба!
— Не нахожу в этом ничего ужасного. Еврейская шлюха! Мало ли их встречается!
Скрипичный мастер воззрился на старого рантье Филиппи.
— Эти слова не простятся вам и на смертном одре, — только и произнес он и направился к дому.
— Господин Зиме немного погорячился, — с улыбкой сказал профессор истории. — Но и мне трудно с вами согласиться, господин Филиппи. Ведь это же особый случай. Девушка не по доброй воле пошла в публичный дом. Хотя, конечно, факт остается фактом — она была там. А факты, каковы бы ни были их причины, всегда чреваты последствиями.
Уходя из усадьбы, Руфь медленно прошла мимо обоих мужчин. Хозяйка, стоя у окна, проводила ее глазами. Взгляд ее выражал тупую растерянность. Она так и не сдвинулась с места, пока Руфь не исчезла за дальними кустами.
— Одного я не пойму, — сказал профессор, качая головой. — Зачем она вернулась в Вюрцбург, где каждый ее знает? Могла же она поселиться где-нибудь в другом месте, среди совершенно незнакомых людей!
Руфь прошла мимо монастыря «Небесные врата». Две молодые монахини, склонившись над грядками, выкапывали репу. Руфь и Иоганна учились с ними в одной школе. Обе, увидев девушку, в ужасе покраснели и потупились. Одна из монахинь осенила себя крестом.
Седой, высохший прошлогодний камыш, вперемежку со свежим, зеленым, заходил далеко в булькающую воду. За рекой, на крутых холмах в щедрых лучах солнца вызревал виноград. Медленно плыла по течению груженая баржа. Белый шпиц, сидевший на ее борту, пронзительно лаял на Руфь, она шла берегом реки, направляясь к сарайчику для коз.
Иоганна мыла ноги в реке. Сначала она глазам своим не поверила. Ее испугало сходство. Поднимаясь, она ощущала какое-то покалывание у корней волос, словно они у нее встали дыбом. Руфь, которую она увидела шагов с двадцати, приближалась по-прежнему размеренно и неторопливо.
Когда сомнений уже быть не могло, Иоганна бросилась к подруге и прошептала побелевшими губами:
— Руфь! О боже, Руфь!
Лицо Руфи по-прежнему ничего не выражало. Иоганна почувствовала, как сникает в ней вспышка неудержимого волнения, как угасает радость и страх.
— Хозяйка усадьбы сказала мне, что ты живешь в сарайчике для коз.
Минуту думалось, что все поглотит волна нежности. Иоганна обняла подругу. С чувством вырвавшегося на волю счастья прижимала она к груди свое детство. Но тут же подстерегало другое властное чувство, требовавшее выхода в то же самое мгновение, которое могло вместить лишь одно чувство. И счастье отступило… Что ей пришлось пережить! Боже всемогущий, что ей пришлось пережить! Из груди Иоганны вырвалось рыдание.
Руфь только глазами восприняла этот взрыв чувств. Иоганна, обхватив подругу за плечи, повела ее в свой сарайчик. Более получаса лежала Руфь неподвижно на железной кровати, застланной черным с желтыми разводами одеялом. Глаза ее оставались открытыми, Иоганна тоже не шевелилась. На выгоне стрекотали кузнечики.
Но вот Иоганне удалось перехватить взгляд подруги. Она бросилась перед ней на колени.
— Ты можешь рассказать мне? У тебя достанет сил? Или лучше не надо? — Ей стало страшно. Она закрыла лицо руками.
Прошла долгая минута. Наконец она услышала спокойный, безучастный голос Руфи.
— Я расскажу тебе, если хочешь. — Она словно собиралась показать подруге какие-то безразличные фотоснимки, хранящиеся у нее в мозгу. — Меня втолкнули в вагон для скота. Нас было там девяносто человек. Ехали стоя. Это продолжалось восемь дней. — Руфь умолчала о том, что в вагоне не было уборной.
И перейдя к следующему кадру своих воспоминаний:
— В Аушвице вагоны открыли. На вокзале ждали солдаты. Они избивали нас плетьми. Была ночь. В воздухе пахло гарью. Небо было багровое от пламени и дыма. Это работали печи..!
Иоганна, не поднимая глаз, стиснула руку подруги.
— Нас рассортировали: отдельно мужчин — старых и молодых, отдельно старух, молодых женщин и девушек. По дороге в лагерь лежали сотни трупов. «Эти люди вышли из рядов», — объяснил нам конвойный. У ворот лагеря стоял доктор Менгеле. Он ничего не говорил, только показывал направо и налево — кому в какую сторону идти. Люди цеплялись друг за друга и кричали, никому не хотелось расставаться с родными. Их разгоняли резиновыми дубинками. Больше они друг друга не видели. Этой ночью в Аушвиц доставили тридцать шесть тысяч пленников. На утро в живых осталось только две тысячи.
Иоганна вскинула голову и начала трясти подругу, словно стараясь ее разбудить.
— Руфь! Твой брат жив! Он здесь! Ты слышишь меня? Он жив!
— Разве?.. А потом я попала в Варшаву. — Она окинула пустым, ничего не говорящим взглядом эту невинную девушку — ее лицо, волосы, глаза.
— В Варшаве я пробыла два года…
— Привести его к тебе, Руфь? Скажи, привести?
— Как хочешь…
Иоганна надела свои сандалеты на деревянной подошве. Она хотела сказать, что сейчас вернется, но Руфь уже спала. Все еще трепеща, Иоганна заглянула ей в лицо. Это была мертвая маска девушки, которая ровно дышит во сне.