Давид и Уж с некоторых пор повадились каждый день на рыбалку. Ловили на согнутую булавку. Пойманную рыбу тут же жарили на костре. Между двумя врытыми в землю ивовыми развилками всегда лежала груда пепла от последнего костра. Иоганна часто видела обоих мальчиков на их любимом местечке у реки.
Пока Уж пластал и мыл рыбу, Давид искусно выкладывал сучья для костра. Уж проткнул пойманную рыбку ивовым прутиком вдоль хребта и вставил вертел в развилки. Потом достал из кармана соль и посолил.
— А теперь зажигай.
Рыбешка попалась небольшая, она сразу же закоптилась в дыму. Мальчики сидели на траве, широко раскинув ноги. Посередине горел костер. На обоих были только штаны и рубашки. Уж поворачивал вертел с видом заправского охотника, запекающего на костре по меньшей мере окорок убитого медведя.
— Теперь нам, брат, лафа, нигде не пропадем. Из Вюрцбурга удирать придется — закатимся с тобой в лес, будем на зверя капканы ставить.
— Смотри, сгорит. Видишь, как усохла.
У Давида были такие же темные глаза, черные волосы и будто нарисованные брови, как у сестры. Узкое лицо казалось вырезанным из слоновой кости. На лбу чернело пятно сажи.
Мальчики еще издали узнали Иоганну. У Давида засияли глаза.
— Интересно, скажет она что-нибудь про одеяло?
— Да что она, глупая, что ли? Небось ночью завернется в него — и молчок.
— Верно, похожа на спящего тигра?
— Тогда уж на тигрицу. Это большая разница.
— Почему?
— А потому, что Иоганна — женского рода. Тигрица куда опаснее тигра, попробуй отнять у нее детеныша!
Обуглившаяся рыбка сорвалась, качнулась разок-другой на хвостике и свалилась в огонь вниз головой.
— Она была чересчур маленькая, — пояснил Уж. Иоганна подошла к костру.
— Хочешь, пойдем ко мне, — сказала она Давиду. — У меня сидит кто-то, кто будет рад с тобой повидаться.
— Это не я принес, — угрюмо сказал Давид, вставая.
Иоганна не поняла его. Она сказала:
— У меня твоя сестра. Руфь вернулась.
Мальчик уставился на Иоганну. Оттопырив кисти опущенных рук и широко раскрыв глаза, он на цыпочках прошелся перед ней по полукругу, словно впавший в экстаз факир. Уж, собиравшийся вытащить рыбку из костра, замер на полдороге и вытаращил на Иоганну глаза.
— Ну пойдем же, пойдем, — взмолилась она и протянула руку. Давид вложил в нее свою и, заглядывая Иоганне в лицо, спросил:
— Так это правда?
Уж, задумавшись, смотрел им вслед. И вдруг круто повернул и что есть духу пустился бежать в противоположную сторону. Длинный ивовый прут, служивший им удилищем, путался у него в ногах. Чтобы не пропадал зря, мальчик остановился и, изловчившись, зашвырнул его, словно копье, вверх по кривой подальше в реку.
На зеленом пригорке между Гэхбергским шоссе и старым крепостным валом стояла деревянная сторожка; каменщики когда-то хранили в ней инструмент. Теперь здесь поселился молодой доктор. Во время войны он кончил курс досрочно и служил военным врачом на передовой. Мартин, как и все, знал об участи Руфи и считал ее погибшей. Когда-то они с Руфью были обручены.
Уж взобрался на пригорок и, остановившись перед Мартином, который читал на свежем воздухе какую-то медицинскую книгу, с радостной улыбкой объявил:
— Ваша невеста вернулась.
Мартину был знаком этот мальчик, который чуть ли не с пеленок день-денской носился по городу и знал в нем всех наперечет.
Он перевернул страницу и спросил:
— Чего тебе? Хлеба? Или чего другого?
Уж обиделся. Махнув рукой, он небрежно сказал:
— Не верите — не надо. А только Руфь здесь.
— Что ты мелешь? — Мартин медленно встал с земли.
— С час как вернулась. Не больше.
Молодой человек спустился с крылечка и схватил мальчика за руку.
— Руфь Фрейденгейм, говоришь ты, вернулась?
— Yes? sir![9] Она у Иоганны. И Филипп… то есть брат ее, тоже там.
Мартин решал все очень быстро, и сейчас он вдруг будто крестом перечеркнул всколыхнувшиеся в нем мучительные воспоминания последних лет и сбежал с пригорка. Его выпуклый лоб и крючковатый нос сильно выдавались вперед, а как бы срезанный подбородок убегал назад. Слишком мягкие очертания рта плохо вязались с своенравным лбом и фанатически непреклонным взглядом. На войне Мартин, не задумываясь, шел навстречу опасности и даже не замечал порой, как она серьезна. Теперь он работал в городской больнице младшим ординатором. Ему недавно пошел двадцать пятый год.
Оба направились к зарослям ивняка. При ходьбе Мартин затрачивал, казалось, немалые усилия. Он слишком подгибал колени на ходу, а наступая на носок, отчетливо пружинил. Он, точно верблюд, нырял на каждом шагу. И шею вытягивал, будто нес какую-то тяжесть.
— Ты видел Руфь?
— Нет, видать не видел. Нам Иоганна сказала. Да разве она соврет! С ума она сошла, что ли? Мы с Давидом, понимаете, как раз жарили рыбу над костром. И то ли рыбка попалась очень мелкая, то ли костер шибко разгорелся — а может, развилки надо ставить повыше… All right, не беда, в реке рыбы много. Эта Варшава, куда заслали вашу невесту, где-то у черта на куличках. А она все-таки добралась, будьте покойны. Я сразу подумал: то-то он обрадуется — и одним духом к вам.
— Иоганна знает, что ты ко мне побежал? Руфь знает?
— Какое там! Никто не знает. Вот обрадуются!
Перед Мартином встало лицо Руфи, изъеденное сифилисом, и рядом — умоляющее, залитое слезами, и тут же наплывало циничное ухмыляющееся лицо многоопытной женщины. Где-то там, в глубине, из туманов прошлого возникал образ семнадцатилетней девушки необыкновенной, захватывающей красоты — эту девушку он когда-то любил… Страх клещами сдавил ему горло. Что делать? Что сказать ей? Он остановился. Теперь одно лишь сострадание толкало его вперед.
Все трое стояли перед простыней, заменявшей дверь. Руфь смотрела на Давида взглядом пятидесятилетней женщины. «Как ты вырос!» Она помнила, что так принято говорить. Давид не знал, куда деваться от смущения. Он присел на корточки и стал выковыривать из зубов застрявшую травинку.
Иоганне жизнь в публичном доме представлялась сплошным, невообразимым ужасом. О Мартине она еще не успела подумать и, только увидев его, ощутила всю чудовищность этой трагедии. Все обратилось в пустыню.
Мартин встретил не то, что ожидал. Он сразу понял: всякая жалость просто отскочит от Руфи. Внешне она не изменилась и даже не казалась старше.
— Мальчик сказал мне, что ты здесь. Боже мой, Руфь! — Он взял ее за руку. — Как ты добралась?
Руфь не отняла у него безжизненной руки, хоть он и задержал ее на несколько долгих секунд. Она рассказала, что из Варшавы в Берлин, а оттуда во Франкфурт ее подвезли на попутных машинах. Давид стоял рядом. Уж тактично держался поодаль и только краешком глаза поглядывал на эту семейную сцену, в которой чувствовал себя лишним.
— Пойдемте на реку, — сказала Иоганна Давиду. Проходя мимо, Уж оглянулся на Мартина, как бы говоря: а здорово я это устроил!
Мартин и Руфь вошли в сарайчик и присели на кровать.
— Выглядишь ты чудесно — я хочу сказать, после такого путешествия и всего, что было… — Он чувствовал, что лжет каждым своим словом и опустил руку на ее пальцы. — Где ты думаешь обосноваться?
Руфь чуть заметно пожала плечами. И вежливо осведомилась, как он поживает.
— Я работаю в больнице. Больных вдесятеро больше, чем коек…
— Человек, который убил моих родителей, еще здесь? — спросила она спокойно, без надрыва.
Мартин чувствовал в ней какое-то превосходство, которое и удивляло и смущало его.
— Он живет где-то на том берегу, в каменном доме. Кажется, спекулирует на черном рынке. А тебе как жилось эти годы, Руфь? — Он не мог не спросить, хотя и чувствовал, как опасно спрашивать.
— Я два года была в публичном доме.
Мартин не выдержал ее безжизненного взгляда. Почему она не покончила с собой?
— Ты можешь поселиться у меня, — сказал он. Опять, как всегда, скороспелое решение…
— Если мое присутствие тебя не стеснит…