Здесь все было завалено товарами, товары грудами лежали на полу. У ног изувеченного Христа высилась кипа брюк, наподобие очистительной жертвы. Все говорили наперебой, всеми владело радостное возбуждение.
Перед первой же церковной скамьей кладовщик опустился на колени и, положив на нее список, принялся писать дальше. «138 плиток шоколаду…» По дороге, пока бежали, решили список тоже наклеить на ворота американцев — так, оно, пожалуй, лучше будет. Петр диктовал по черновику. Надо было спешить. Все примолкли. И только литографский ученик Иаков не выдержал. Подошел к коленопреклоненному кладовщику и зашептал ему в затылок:
— Цифры бы надо красными чернилами. Оно поглазастее.
За несколько минут до одиннадцати Уж примчался со списком на условное место. Только в одном окне у американцев горел свет. Кроткий Иоанн сидел на краешке фонтана — сооружения в стиле рококо, — прижавшись к одной из статуй и составляя с ней единое смутное и неразличимое целое. Он осторожно держал в руках письмо, густо смазанное клейстером с оборота, на манер листовки. Обмазывая клейстером уголки списка, он прошептал:
— Часовой будто примерз к воротам.
Часовой стоял у ворот, прислонясь к стене.
В темноте вспыхивал огонек его сигареты. Мальчики, не отрываясь, смотрели на него. Вот он, зажав винтовку между колен, вынул другую сигарету и стал раскуривать.
— Чудно, что американцы курят в наряде, — прошептал Уж. — Подойду скажу, что на углу лежит женщина. Может, она больна или в обмороке…
Беззвучно подошел он к часовому и стал показывать на угол. Часовой отделился от стены и, не слушая, что говорит ему мальчик, потребовал:
— You go home to bed![14]
— I don’t have a bed,[15]- возразил Уж. И он медленно двинулся дальше, все так же указывая на угол и оглядываясь на часового. Тот последовал за мальчиком.
— Where do you live?
— In a cellar.
— It’s eleven o’clock. About time for you.Your father will be worried, if you come home so late at night.
— My fahter is dead.
— Oh!
— He was a member of the International brigade.
— Was he? That’s guite interesting.[16]
Здание тянулось чуть ли не на полквартала. Уж шагал рядом с часовым и рассказывал ему об отце. Дойдя до угла — раза два по дороге они останавливались — он добавил:
— And in his last letter he wrote that the pope is supporting Franco.[17]
Капитан Ралф Либэн, отбыв служебные часы, писал домой письма и только в четверть двенадцатого вышел на улицу. Пройдя несколько шагов, он тут же вернулся обратно: что-то на воротах привлекло его внимание.
Список висел под письмом, занимавшим половину створки. (Уж предлагал начать его обращением «Dear general!»,[18] но никто его не поддержал.) Письмо гласило:
21 июля 1946 г.
Второй год мирной жизни.
Уважаемая американская администрация!
Мы считаем своим священным долгом обратить ваше внимание — потому что этот Цвишенцаль — известная сволочь и обнаглевший спекулянт. Мы сегодня с 8 до 11 забрались к нему на квартиру и обчистили весь его склад.
Мы, заступники справедливости, отдадим эти товары беднейшим из бедных задаром и с бесплатной доставкой. Так как мы сами вюрцбуржцы и у нас еще, кроме того, своя секретная разведка, то нам известно лучше, чем уважаемой американской администрации, кому лопать нечего. Если уважаемая американская администрация сегодня после 11 вечера явится на Химмельспфортенгассе, 28, она уже ничего не найдет на всех восьми полках. Однако то, о чем мы настоящим извещаем уважаемую американскую администрацию, — это самая истинная правда. А чтобы никаких сомнений, мы пошлем уважаемой американской администрации все захваченные у Цвишенцаля американские сигареты. К сожалению, мы не можем выступить без маски, мы — Тайная организация и работаем в глубоком подполье.
От имени учеников Иисуса Подпись: Петр.
Пользуюсь случаем указать, что Цвишенцаль один занимает целый дом из трех комнат, кухни и уборной. Тут определенно пахнет паленым. Ведь тысячи сейчас не знают, где им по вечерам преклонить усталую голову.
Петр.
Капитан Либэн сорвал со стены еще влажные листки и вернулся в дом. Два дня спустя мальчики узнали из газет, что Цвишенцаль арестован.
Иаков и сынишка причетника, ученик Варфоломей, задержались на монастырском погосте. Оба прикорнули в густой тени, отбрасываемой могильной плитой. Облитая лунным светом, заросшая плющом стена сверкала изумрудной зеленью, словно днем. Неземная тишина была разлита в воздухе. Оба мальчика не решались признаться друг другу, что им боязно так поздно явиться домой.
— Мне-то что, пускай себе орет, я хоть сейчас пойду, — говорил Иаков. И не двигался с места. Мысленно он, никем не замеченный, прокрадывался в дверь и ложился в постель.
Варфоломей встал первый и сказал со вздохом:
— Ну, идти так идти. А то, пожалуй, хуже будет.
Два огромных колокола, рухнувших задолго до падения самой колокольни, словно спичечную коробку расплющили пристройку, в которой жил причетник. Тогда он с семьей перебрался в монастырскую прачечную. Сам причетник с женой спали в огромном полированном коричневом гардеробе, положенном на каменный пол. Дверь гардероба служила им столом. Прежде чем на цыпочках скользнуть в темный коридор, Варфоломей омочил кончики пальцев в кропильнице со святой водой и перекрестился.
Иаков между тем еще не дошел до дому. Отец его снова соорудил столярный верстак из дверей своего бывшего жилища, а из кирпича сложил крошечный домик — собственно, две стены и крышу, встроив их в угол подвала, где еще уцелели две капитальные стены. Они с женой сидели-за столом и ждали. Жена говорила:
— Только бы с малым ничего не стряслось. Не тронь его, когда он вернется. Только бы с ним ничего не стряслось!
Их пятилетняя дочка спала. Рядом, на подоконнике, на голубой с серебряными звездочками бумаге лежали сухие апельсинные корки.
Иаков пустился бежать. Ночная тишина навеяла на него смутный страх. Над грудой щебня, возвышавшейся там, где некогда стоял город с домами и улицами, нависла, казалось, тысячелетняя мертвая тишина. Единственный уцелевший человек остановился у наружной стены и заглянул в мертвый проем окна. В домике, встроенном в подвал, еще горел свет. С мужеством отчаяния спустился он по лестнице.
V
Коричневая занавеска делила сторожку внутри на две крошечные каморки. В задней умещалась только походная койка Мартина. Руфь спала в первой комнатке, на старинном канапе. Против канапе стояла узкая и высокая книжная полка. Большой китайский ковер был сложен втрое. Отец Иакова выпилил в передней стене отверстие для окна, а из выпиленной доски сделал ставень, закрывавшийся засовом изнутри. Стекла не было. На лужайке позади сторожки торчала узкая трубка водопровода в метр вышиной, с медным краном.
Виделись они редко. Мартин работал ночами — с восьми вечера до восьми утра. По возвращении он уже обычно не заставал ее дома. Он попросил одного коллегу обследовать Руфь — не нужно ли ей подлечиться. После тщательного осмотра тот сказал, усмехаясь:
— Единственное, что ей нужно, это усиленное питание. Да где же его взять?
— Ну, на этот счет у нас все слава богу, — ответил Мартин. — Таинственные ученики Иисуса уже трижды подбрасывали нам свои дары. Такие всё редкости, что трудно вообразить. Даже шоколад. Все это сваливается неизвестно откуда. Точно ворожат гномы.
Мартин подставил голову под медный кран. Когда он, отфыркиваясь, возвратился в сторожку, ему бросилась в глаза надпись мелом на стене: «Дождешься, что мы спалим тебя вместе с твоей хибарой. Узнаешь, как спать с еврейской шлюхой».
Руфь, гуляя, забралась в крепостной ров. Здесь, у подножия древней стены, из которой столетия выгрызли не мало камней, валявшихся тут же на траве, буйно разрослись кусты ежевики, высокая по пояс крапива и увенчанный розовыми цветами чертополох. Кроме ребятишек, которых привлекали сюда ягоды, да подростков, искавших в этом заброшенном уголке таинственных приключений, редко кто сюда забирался. Это было царство пчел и бабочек.
16
— Где ты живешь?
— В подвале.
— Уже одиннадцать часов. Пора спать. Твой отец, поди, беспокоится, что тебя так поздно нет дома.
— Мой отец погиб.
— Вот как!
— Он воевал в Интернациональной бригаде.
— Скажите пожалуйста! (англ.)