Полчаса спустя появился Стив; он толкал перед собой тачку, на которую были свалены старые печные трубы, чугунные плиты, полное ведро глины и несколько десятков кирпичей с присохшими к ним гроздьями вековой штукатурки. Кое-как протащив этот груз по кочковатой луговине через заросли ивняка, Стив остановился перед простыней, заменяющей дверь. Целыми днями бродил он по исполинской развалине города, пока не раскопал все это в кучах мусора.
Голод сморил Иоганну, она прилегла на железную кровать в своем импровизированном купальном костюме и крепко заснула. Стив несколько раз постучал о дверную раму и, так и не дождавшись ответа, вошел. Девушка лежала на спине, слегка изогнув бедро, закинув руки за голову. Рот Стива пополз к щекам. Но это была не улыбка — он чувствовал, что берет у нее что-то, чего она не отдала ему сама. И все же он смотрел на нее и не мог оторваться.
Он уже собирался незаметно выскользнуть, как вдруг она приоткрыла глаза, а вместе с ними и губы и, вся еще во власти сна и грез, потянулась к нему.
Только поцелуй окончательно разбудил ее. Отпрянув, она в каком-то ошеломлении смотрела на того, о ком только что грезила. Ее веки и прозрачные уши запылали — нежное белое лицо ее не знало румянца.
Но и Стив, столь же неопытный в любви, как она, не мог вымолвить ни слова. Так они и застыли, не отваживаясь шагнуть ни вперед, ни назад, подобно альпинисту, застрявшему на головокружительной крутизне.
Хорошо еще, что на покосившейся тачке вдруг сдвинулась труба и с грохотом упала наземь. Стив бросился за дверь, радуясь этому, как спасенью.
Иоганна быстро накинула платье, но поцелуй, первый в жизни, продолжал оказывать свое действие. Пальцы не слушались, и, так и не застегнув пряжки, она вынуждена была присесть на кровать. Что-то пробегало в бессильно опущенных руках — вверх и вниз, а веки сами собой смыкались и не хотели раскрыться, пока их снова не открывал испуг, застывший в глазах и огромным вопросом обращенный в неизвестность.
Печку решили поставить в углу. Друг за другом вносили они трубы и кирпич, а тяжелое ведро с глиной втащили вдвоем, не переставая рассуждать, какой будет печка, да так деловито, как будто оба и думать забыли о поцелуе.
Иоганна помчалась на реку принести ведро воды и вдруг остановилась. Страх уже не сжимал ей грудь. Все стало мягким и текучим. Подумать только, он пришел сложить для нее печку. Вот что он для нее делает! Меньше всего интересовала Иоганну самая печка.
Стив все предусмотрел: захватил с собой молоток, зубило, гребок, наугольник, ватерпас, шкворень для железной дверцы и две свечки. Свечи он зажег. Потом смочил каменный пол и обмазал густым слоем глины, а в глину вставил кирпичи, покрыв ими пространство примерно в 60 квадратных сантиметров.
— Это основание, на него станет печка, тут все надо выравнять с точностью до одного миллиметра. — И он снова и снова вымерял все ватерпасом и то и дело постукивал молотком.
Потом принялся счищать с кирпича вековую штукатурку и аккуратно, по наугольнику, выводить стенки. В передней стене он оставил место для топки, а на самый верх положил плиту со снимающимися конфорками, на которой можно было изжарить гуся — надо было только иметь его.
Иоганна, сидя на корточках, смотрела, как Америка в солдатской форме сооружает печку для Европы.
Лишь часам к девяти был готов кирпичный куб, украшенный, сверху и снизу карнизом, — точь-в-точь модель старинных каменных домов, какие и сейчас еще можно увидеть в Нью-Йорке. Не было только окон, а место входной двери занимала топка с железной дверцей. Труба, выведенная, с помощью колена в вентиляционное отверстие, торчала на метр над крышей. Стив с особым удовлетворением нахлобучил на нее остроконечный жестяной колпак, чтобы не попадал дождь.
Сидя на каменном полу, оба любовались печкой.
— Замечательно… — сказала Иоганна и мысленно добавила: — «…что он построил ее для меня».
Стив радостно улыбался ей, сверкая белыми зубами, и, глядя на его добрую, бесхитростную улыбку, ей хотелось сказать: «Милый вы человек!»
Они вышли из сарайчика. Быстро прибывавшая луна не успела еще принять форму шара. Она повисла над полем развалин, где некогда стоял Вюрцбург, и тридцать его колоколен, насчитывавших тысячу лет, поднимались к небу, бросая вызов времени. В сиянии луны оно казалось полем брани, усеянным пожелтевшими костями. Оба смотрели в каком-то оцепенении.
— Как вы, должно быть, ненавидите нас… за то, что мы разрушили ваши города… — сказал он тоном человека, подавленного сознанием своей вины.
Иоганна ответила после долгого молчания:
— Если подумать как следует, то ненависти не чувствуешь. — Она склонила голову и после долгих секунд добавила, словно отвечая себе самой: — Но не всегда думаешь.
— И тогда вы нас ненавидите…
— Только не я… — И она принялась объяснять, почему разрушенные города и поражение следует все же предпочесть господству нацистов. Казалось, она видит перед собой то, о чем рассказывает, и снова мучится пережитым.
— …И вот в одно воскресное утро эсэсовцы забрали Фрейденгеймов. У них была торговля пушниной на Герберсгассе, так, небольшой магазинчик, и товар-то все пустяковый, почти одни только заячьи шкурки. Славные люди, никому они зла не делали. Сначала их водили по городу, то туда, то сюда, а потом убили на рыночной площади… Но дочь не убили… Руфь была моей подругой. Мы ещё детьми играли вместе. И вот Руфь угнали в Польшу и поместили в такой дом… Ну, вы догадываетесь… Ей было семнадцать, как и мне. И теперь она вернулась…
— Вернулась? — переспросил он, обращаясь куда-то в пространство, словно он чего угодно ждал, но только не этого.
Иоганна меньше чем кто-либо была искушена в мировой политике. Она судила о событиях — таких, как война, развязанная Германией, как опустошение Европы и непостижимое по своей бесчеловечности убийство миллионов ни в чем не повинных людей, исходя только из пережитого ею самой. В то воскресное утро ее раненое сердце отвернулось от торжествующего отца и всего, что за ним стояло, всего, что происходило в Германии. Не может быть ничего хорошего, рассуждала Иоганна, в том, что началось с убийства Фрейденгеймов. Оцепенев от ужаса, стояла она в тот день на рыночной площади и, только когда окровавленные тела за ноги поволокли прочь, нашла в себе силы закричать.
Когда Иоганна подняла голову, Стив прочел в ее глазах сознание вины; казалось, они спрашивали, сможет ли он, Стив, полюбить девушку, которая кровно связана с теми, кто причинил Европе столь неслыханные страдания. Это был тяжелый, темный взгляд.
Стив также ощущал этот вторгшийся между ними кровавый призрак. Он отвернулся и после долгого молчания, глядя вдаль, на пепельно-белые развалины, сказал, явно имея в виду и самого себя:
— У нас многие считают, что разрушением слишком увлеклись… Это очень плохо, правда?
Иоганна стояла молча, не шевелясь. Ее и его вина не искупали друг друга. Конфликт совести, разделявший два безвинных существа, мог быть преодолен лишь силою чувства, соединявшего эти два сердца.
Он проводил ее до простыни, завешивавшей вход. Пожелал доброй ночи и ушел. Иоганна не двигалась. Она была бы рада заплакать, но не могла. И она еще долго стояла, прислонясь к дверной раме, чувствуя себя безвинно виноватой соучастницей чудовищных злодеяний, жертвой которых стал весь мир.
Стив узкой стежкой пробирался сквозь заросли ивняка, где Уж и Давид прятались в кустах.
— Вон идет мой знакомый, Стив, — сказал Уж. — Мы с ним друзья-приятели. Я мог бы подойти к нему и сказать: «Hello, Steve, how are yuo».[20] Жалко, времени нет.
Им надо было еще забежать за сковородкой к врачу по женским болезням, тому самому, что осматривал Руфь, а потом повидать кладовщика, чтобы посоветоваться насчет одного недоброхотного даятеля, которому они собирались нанести визит в десятом часу вечера.
После недавнего большого набега щедрые дары все обильнее изливались на беднейших из бедных, список которых с каждым днем пополнялся. Но и перечень недоброхотных даятелей тоже пополнялся с каждым днем. Кладовщик требовал, чтобы снабжение «шло бесперебойно». На него напало нечто вроде профессиональной скупости, и он с крайней неохотой отпускал что-нибудь со склада, если ничего не поступало взамен. По городу уже поползли слухи. Многие недоброхотные даятели обращались в полицию, прилагая расписки учеников Иисуса. Вскоре после набега на цвишенцалевский склад Уж узнал через своих приятелей, американских солдат, что офицер разведки оккупационной армии, капитан Либэн, заинтересовался бескорыстными грабителями. Все это еще больше пришпоривало мальчиков, и они жили в атмосфере постоянного возбуждения.