— Хочешь, я сниму рубашку, вытрешь их? — предложил он. — И знаешь, тебе обязательно нужны башмаки.
— Так у тебя ж тоже их нет.
— Я — другое дело. Ты девочка.
— Мне башмаки нужнее, потому что я девочка? Что-то я не пойму.
— Ну, так уж полагается. Ладно, я сам сошью тебе башмаки. Надо только снять мерку.
Уж решил стать сапожником: На днях он спросил сапожника Лэммлейна, не нужен ли ему ученик, «Кожи-то у меня, конечно, нет, — ответил господин Лэммлейн, — ну, да ученику дело найдется. Заходи в понедельник».
Лэммлейн подбивал буковые подошвы под старые башмаки и вырезывал из дерева новые, их у него прямо из рук рвали. У него в подвале, над которым не было дома, лежали три толстых буковых ствола, своевременно срубленные им в лесу, — материал на тысячу пар обуви.
Мартин вынес детям по кусочку шоколада и ушел к себе. Уж крикнул ему вдогонку:
— Откуда это у вас?
— От учеников Иисуса.
— Ага, понятно!
На обратном пути, спускаясь с пригорка, Катарина спросила:
— А кто они, эти ученики Иисуса?
— Ясно, социалисты.
— Разве социалисты дают людям шоколад?
— А ты думала!
Он разломил свою дольку ка две равные части и сказал с стоическим равнодушием:
— Получай половинку и моего.
Иоганна и Руфь некоторое время неподвижно сидели на траве.
— Когда ты зачем-то уходила в сторожку, — шепнула Иоганна, — Мартин сказал, что хочет переехать с тобой в Спессарт. Он хочет, чтобы вы поженились.
Руфь теребила верхнюю пуговку, отстегивала и застегивала ее.
— Мне надо уходить. Я только сделаю его несчастным. Лучше бы меня сожгли в Аушвице. Он знал бы тогда, что все кончено. Мне надо уходить…
— Но ведь он любит тебя, Руфь, он все равно тебя любит!
— Даже если бы я согласилась, это было бы невозможно. Ну просто невозможно. Я не могу объяснить тебе, Иоганна, тебе уж во всяком случае.
— Ты можешь мне все сказать, Руфь, хоть я и… хоть я и мало что смыслю.
— Да, ты мало что смыслишь.
— Для меня, Руфь, ты все та же. Нет, ты мне стала в тысячу раз дороже. Ах, Руфь! И с Мартином то же самое. Неужели ты не понимаешь?
Руфь испытующе посмотрела на Иоганну и сказала:
— Десятеро — каждый день! Мне было уже безразлично. Все, все было мне безразлично. Но Мартину не может быть безразлично. Никогда! А я… я возненавидела бы его, если б стала его женой. Я убила бы его… или себя… если б стала его женой. — Рот ее кривила гримаса отвращения.
Иоганна взяла свой хлебный паек. Подле дома, где когда-то жили ее родители, она остановилась, только по привычке, — иногда она еще находила в развалинах что-нибудь пригодное для себя. По расчищенной в щебне узкой дорожке прошли два-три ее старых знакомых. Они молчаливо приветствовали девушку одинаковой призрачной улыбкой — из пустоты в пустоту.
Что-то раскрашенное, застрявшее под обугленной балкой, привлекло ее внимание. Иоганна узнала портрет Бисмарка — олеографию, висевшую в кабинете ее отца. Ничто не дрогнуло в ней. Она не хранила в душе воспоминаний, связанных с родительским домом.
Над грудой щебня в ясном воздухе повисло облачко пыли. Какой-то камень сантиметра на два сдвинулся с места, единственно в силу своей тяжести. Законы природы еще не были поколеблены.
Солдаты оккупационной армии жили в уцелевших зданиях, главным образом особняках, разбросанных в предместье. Стив вместе с товарищами лежал на газоне, за оградой белой виллы, и уже издали узнал Иоганну. Он вскочил. За ним и другие подошли к ограде посмотреть на медленно приближающуюся девушку.
После их памятного разговора той лунной ночью какое-то сложное чувство мешало Стиву пойти к Иоганне. Но стоило ему увидеть ее лицо, как он сразу же бросился ей навстречу. Его давнишнее желание, о котором он теперь и не помнил, — похвастаться перед товарищами знакомством с хорошенькой девушкой — сбылось. Все провожали ее взглядом. Маленький толстяк-сержант многозначительно присвистнул.
Иоганна, погруженная в свои мысли, испуганно отшатнулась, услышав голос Стива: «Алло, Иоганна!»
И вот они уже идут рядом. Но что-то враждебное разделяет их, как-будто за ними увязался кто-то третий.
Стив сказал:
— Надеюсь, вы еще не топили печку? Глина должна просохнуть. И в первый раз надо топить самую малость. Мне бы хотелось быть при этом — можно?
Она сдержанно кивнула, но тихая радость озарила ее сердце. Рядом с рослым Стивом Иоганна казалась совсем маленькой, хоть он и пригнулся непроизвольно, точно хотел быть к ней поближе.
И вдруг он сказал с прямотой простодушного человека:
— Вы не можете отвечать за то, что сделали нацисты. Ерунда! Зря вы себя обвиняете!
Они подошли к ивовым зарослям. Иоганне, с ее гордостью девушки, сохраняющей себя для того, кого она полюбит, было бы непереносимо принять любовь Стива как некий незаслуженный дар. И теперь, когда у него сомнений больше не оставалось, она почувствовала облегчение. Идя рядом со Стивом, она искоса посматривала на него, и вся ее любовь вылилась в вопросе:
— Давайте сейчас затопим печку? Хотите?
Вместо ответа он взял ее за руку, и она ничуть не удивилась, словно так и нужно. По дороге то и дело попадались коряги, но и обходя их с разных сторон, они не разнимали рук. Иоганна только улыбалась и делала вид, что это просто так — что-то вроде детской игры. Но вот, чтобы обойти пень, ей пришлось стать на цыпочки. Не удержав равновесия, она упала через корягу прямо на Стива — и тут положение стало серьезным. Иоганна вся затрепетала, когда Стив привлек ее к себе и поцеловал. Но и она целовала его, не глядя, куда придется.
Последние сто шагов они прошли порознь. Иоганна низко опустила голову. Но не потому, что была смущена; она вдруг задумалась и вся ушла в себя. Она словно ступила на новую дорогу в жизни и поняла, что рано или поздно ей придется за все расплачиваться — в том числе и за счастье.
Стив смотрел на ее волосы, которые он только что целовал, и вдруг увидел перед собой цветущий куст терновника на родной ферме в Пенсильвании. Неожиданно для себя он сказал: «Он растет за конюшней» — и смутился, когда Иоганна с удивлением посмотрела на него. Он и сам не понимал, какое отношение имеет цветущий куст терновника к Иоганне и ее волосам.
Кругом было много валежника и прибитых к берегу выбеленных солнцем щепок цвета серого камня. Стив развел в печи слабый огонь. Иоганна с радостным чувством прислушивалась к его потрескиванию. Искусного печника, однако, больше интересовало еле различимое пение глины, принимавшей огневое крещение.
В сарайчике стоял смешанный запах краски, известки и свежей кирпичной кладки, как на новостройке. Но вскоре от кирпичного куба потянуло сухим, мягким теплом, без всякого запаха. Теперь у Иоганны была печка.
Над крышей между концом трубы и острыми краями жестяного колпака клубился голубоватый дым. Он так уютно, по-домашнему поднимался в прозрачный сентябрьский воздух, словно европейская цивилизация, пожравшая за войну себя и превратившаяся в щебень и пепел, сделала, благодаря печке Стива, первый шаг к своему восстановлению.
Иоганна, в надежде, что Стив, быть может, все-таки еще зайдет, постаралась украсить свое жилище. Незастекленное окно она завесила двумя занавесками, красиво присобрав их ниткой — каждую на свою сторону; на столе стоял ярко-желтый букет одуванчиков в консервной банке, обернутой в голубую оберточную бумагу с искусно вырезанными по краю фестончиками; перед кроватью лежал коврик из светло-зеленых ивовых прутьев — как раз для пары босых ножек — с пропущенной кружком красной ленточкой посередине.
Они сидели рядом на кровати. Смеркалось. Стив зажег одну из принесенных им свечей, и ее отсвет мягко ложился на лицо Иоганны. Венчик золотистых звездочек вокруг ее зрачков светился в полутьме.