— За тридцать лет, что я рыбачу, не было случая, чтобы кто-нибудь взял мою лодку. А нынче утром я нашел ее бог весть где, на том берегу, вниз по течению. И привязана — честь честью. Вот в том-то и заковыка. Коли это он мою лодку взял, значит, с ним еще кто-то был. Утопленник лодку не привяжет.
На что профессор Габерлейн возразил, отхлебнув из стакана:
— Очевидно, случайное совпадение, что кто-то этой же ночью незаконно воспользовался вашей лодкой… Какая трагедия! Четыре года провел человек на передовой, и смерть его щадила. А тут извольте!.. Он ведь собирался стать врачом. Представляю себе горе матери. Он был ее единственной надеждой.
Петр вышел на улицу. Катарина сидела на пороге дома и примеривалась, нельзя ли растопырить пальцы ног, как будто это руки. Увидев Петра, она подбежала к нему:
— Что с тобой? Или нездоров?
В каком-то оцепенении, словно лунатик, побрел Петр по улицам. «Я должен… я должен…» — твердил он шепотом, так и не отдавая себе отчета, в чем же он видит свой долг.
Уже стемнело, когда он неожиданно очутился перед домом, где жил Иоанн. Окно было открыто. Все больше волнуясь, он несколько раз окликнул товарища по имени. Это звучало как крик о помощи.
Иоанн с независимым видом вышел из дому и, подойдя сзади, тронул Петра за плечо. Тот в испуге обернулся.
Пока они спускались к набережной, Петр слово за словом передал товарищу вчерашний разговор.
У моста они остановились — на том же самом месте. Внизу качалась на волнах лодка Крейцхюгеля.
— …И тогда Шарф предложил покататься по реке. У меня мороз пробежал по коже. Я только сейчас понимаю, почему. Что же мне теперь делать — то ли в полицию заявить, то ли в американскую администрацию, что они его утопили?
Думая о другом, Иоанн сказал:
— Если ты вчера был при этом один, они сразу догадаются, кто их выдал. И тогда они тебя прикончат.
— Если Шарфа и Зика засадят, никого они больше не смогут прикончить.
— А другие?
— Вряд ли они тем расскажут. Ведь это же убийство. Побоятся.
— Ну, еще неизвестно. Не побоялись же они при тебе в лодку сесть.
— Они меня за дурачка считают. А я и рад стараться — мне это на руку.
— Я тебе говорю, что это чертовски опасно.
— Придется пойти на риск. Я должен!..
— Спрошу-ка я отца, как лучше поступить. Пожалуй, в таких делах он больше разбирается; хотя вообще-то… Так и сделаем. О тебе я, конечно, ни слова не скажу.
— А если он спросит, откуда ты знаешь?
— Скажу, что тайна, и дело с концом.
— Ладно, спрашивай отца. Но заявить на них надо обязательно.
Он проводил Иоанна домой. Покосившуюся хибарку подпирали снаружи три балки. Через всю стену шла большая трещина, И все же здесь еще можно было жить.
Отец Иоанна сидел у окна и перечитывал свою новую статью, написанную по поводу того же штутгартского покушения. На его изможденном лице годы, проведенные в Дахау, отпечатались с такой же ясностью, как буквы на сургучной печати. Случайно подняв глаза, он увидел сына. Тот стоял у стены, нога за ногу, небрежно уперев одну руку в бок.
— Ты появляешься как тень.
— Мне надо с тобой посоветоваться.
— Вот так так! Удивил! Спасибо за честь!
— Что бы ты сказал, если бы тебе сообщили, что в Вюрцбурге опять завелись нацисты и что они…
— В Вюрцбурге нацистов как собак нерезаных. Во всяком случае, их больше, чем хлеба.
— Постой, дай мне сказать. Ты слыхал про студента-медика, который ночью утонул? Так вот — никакой это не несчастный случай, как вы пишете в газете. Нацисты с ним расправились.
— А ты откуда знаешь?
— Это тайна. Но я тебе все объясню по порядку и ты сам поймешь.
— Тронут таким доверием к, моим умственным способностям.
Иоанн гибкой тростинкой откачнулся от стены.
— Слушай же. Вчера, примерно в это время, на набережной у моста сидело четверо. — Он показал руками, как четверо сидели рядком на набережной.
— Один из них был Оскар — тот самый студент-медик, второй — Христиан Шарф, третий Зик — он хотел насыпать песку в вашу печатную машину. Вы поймали его и вздули, потому что кто-то предупредил вас анонимным письмом.
Отец положил статью на стол.
— Откуда ты все это знаешь?
Но Иоанн только отмахнулся от его вопроса.
— Христиан Шарф — руководитель вюрцбургского отряда гитлеровской молодежи. Он его наново организовал. Вы-то, конечно, все это прохлопали. Разговор у них зашел о брошенных в Штутгарте бомбах, и Оскар сказал, что он против и это даже счастье, что Германия проиграла войну, немцы, мол, ни за что ни про что лишили жизни миллионы людей. Он и сам, мол, был в России и в Аушвице и своими глазами видел эти печи для евреев. Говорил и про твою статью и что социализм, пожалуй, самый правильный выход. Ну, те смекнули, что с ним каши не сваришь. Понятно? Тут Шарф и предложил покататься на лодке. А на другой день нашли труп Оскара.
Отец встал.
— Кто же был четвертый?
— Есть один человек, — он притворяется нацистом, чтобы разнюхать все их планы. И письмо вам он же написал. Я не могу назвать его — ведь если дознаются, они и его пристукнут.
Старый социалист с удивлением посмотрел на своего сынишку-конспиратора. А тот опять стоял как ни в чем не бывало, прислонясь к стене и уперев руку в бок.
— Так вот. Куда, по-твоему, лучше заявить — в полицию или американцам? Но только надо сделать это так, чтобы с моим другом ничего не случилось. Я и подумал, что в этих вещах ты, пожалуй, лучше маракуешь.
Часом позже отец Иоанна сидел уже в служебном кабинете капитана Либэна, intelligence officer of the occupation army.[21] А ночью Шарф и Зик были арестованы.
IX
Прошло уже полтора года с тех пор, как кончилась война. Но война за оставшиеся жалкие крохи жизни продолжалась. Маленький человек познакомился со словом «калория». Оказывается, что, не получая известного минимума калорий, организм неудержимо слабеет. Достаточно серьезно заболеть, и человек умирает — и многие умирали в то время в бессмертной Европе.
Ученик Фома обожал стрижку ежиком. За острый мышиный носик и быстрые глазки, от которых ничто не могло укрыться, товарищи прозвали его «Мышонком». Мышонок часто забегал к своему приятелю, парикмахерскому подмастерью, давно уже безработному, и тот, усадив мальчика на сундук, в две минуты снимал ему волосы при помощи своей машинки.
Как раз накануне Мышонок подбросил чахоточному маляру Хольфусу, прямо на одр болезни, пальто из верблюжьей шерсти, доселе принадлежавшее подрядчику Химмельгоху. В карман пальто была вложена обычная записка учеников, а также письмецо Петра, в котором маляру предлагалось, во избежание недоразумений, прежде чем взять пальто в носку, выкрасить его в черный цвет.
На утро, озябнув в своем подвале, хоть и щедро залитом ласковым сентябрьским солнцем, чахоточный маляр закутался в мягкое, бархатистое пальто верблюжьей шерсти и поплелся в очередь за пайковым хлебом.
Этот высокий, истощенный, еще молодой человек, тридцати лет отроду, все свои надежды возлагал на целительную силу солнца. Летом он часами просиживал на свежем воздухе, отчего его безбородое лицо с запавшими щеками стало темно-коричневым. Все же это не помешало ему через несколько недель отдать богу душу.
Мышонок только что постригся и, выбежав из подвала на улицу, то и дело поглаживал себя по голове, от лба к затылку. Кожу головы и ладонь приятно щекотали короткие волосы, ершившиеся под рукой. Он решил предложить на ближайшем же заседании, чтобы его придворный парикмахер, который остался без средств к существованию и без работы, был также включен в список нуждающихся.
Во всем Вюрцбурге теперь было, пожалуй, только два-три мало-мальски приличных пальто из верблюжьей шерсти, но ни одно из них не могло похвалиться таким густым ворсом и шикарным покроем, как пальто подрядчика Химмельгоха. Он уже издали узнал его по цвету и элегантно ниспадающим складкам: чахоточному маляру пришлось основательно затянуть пояс.