Невиданное обилие всяких товаров; головы и торсы старинных деревянных статуй, валявшиеся тут и там; изувеченный Христос; молчаливые ученики, расположившиеся на церковных скамьях и освещенные с двух сторон свечами в высоких диковинных подсвечниках, — все это произвело на босоногую девочку, застывшую в дверях, потрясающее впечатление.
Петр сказал:
— Кэтхен, с сегодняшнего дня ты член Тайного общества учеников Иисуса, тайной подпольной организации. Смотри же, никому ни слова — даже маме, а если в крайнем случае тебя убьют под пыткой, унеси эту тайну с собой в могилу.
И Кэтхен шепнула, оторопев:
— Никому не скажу. Скорее откушу себе язык.
И каждый почувствовал, что так оно и будет.
После заседания Мышонок выполнил еще два поручения: отнес безработному парикмахеру копченую колбасу, а трубочисту Клеттереру фрачные брюки — их можно будет надевать и на работу, как только в городе снова задымят трубы.
Было уже поздно, и Мышонок направился домой — одинокая, затерянная в густых сумерках фигурка. В городе давно уже не было уличного освещения, да и от самих улиц осталось одно воспоминание.
Груды щебня высились, как гигантские ископаемые, останки животных, издохших в незапамятные времена. Изредка в этой гулкой тишине из какой-нибудь норы вдруг выползала человеческая фигура, на четвереньках, как сотни тысяч лет назад, и тогда Мышонок боязливо пускался в обход.
Дом его родителей был разрушен. Отец Мышонка, из богатой семьи виноторговцев, сам держал винную торговлю. В углу погреба еще и сейчас лежала пустая тысячелитровая бочка. Голые, массивные — в метр толщиной — стены погреба, в которых бродили и настаивались урожаи трех столетий, насквозь пропитались запахом вина.
Когда Мышонок вошел, его отец и мать, спавшие на полу, на соломенном тюфяке, зашевелились во сне. Три сестренки — младшей было семь, старшей тринадцать лет — лежали впритирку на самодельных нарах, сколоченных из остатков ветхого забора.
Днище огромной бочки было выпилено и с успехом заменяло круглый стол. Мышонок зажег свечной огарок, которым он разжился у сынишки причетника, и полез с ним в бочку. Его мать после долгих колебаний все-таки согласилась с тем, что самое лучшее для ее сынишки спать в бочке!
Внутри бочка была сплошь оклеена рисунками. С некоторого времени Мышонок только и делал, что рисовал дома с крышами. Как-то, обозревая с крепостной стены все десять тысяч зданий Вюрцбурга, и, не видя нигде целой кровли, он перед лицом этой исполинской развалины дал себе слово стать архитектором. Уже два месяца он работал учеником у двух молодых архитекторов, основавших сообща строительную контору под названием «Оптимизм». Обрадовавшись любознательному слушателю, хозяева без конца объясняли Мышонку, в чем секрет «прекрасного в прикладной архитектуре», что такое «золотое сечение» и каково «эстетическое и практическое значение правильных пропорций»; они показывали ему свои детально разработанные планы и предварительные эскизы архитектурных проектов, которые собирались претворить в жизнь, как только к ним посыпятся заказы, и, не унывая, набрасывали все новые планы образцовых по своим пропорциям зданий, которых им никто не заказывал. Все равно строительных материалов не было; и сами архитекторы были так же далеки от реального строительства, как их маленький ученик.
Мышонок удобно улегся на спине в своей огромной бочке, закинув руки под голову, и стал спокойно разглядывать нарисованные дома с крышами. Старшая девочка вдруг присела на кровати и, облитая мерцающим светом свечи, принялась рассказывать сестренкам, какое бы ей хотелось иметь платье.
— …Светло-зеленое, в розовую полоску. Самую чутошную… Сверху — и она провела руками по нежной груди вниз, к костлявым бедрам — совсем в обтяжку. Зато юбка… — И она с сияющим лицом развела голыми ручками, — вот такая широкая.
Проснувшаяся мать долго лежала молча и прислушивалась. Мышонок перекатился со спины на живот и, высунувшись из бочки, презрительно буркнул:
— Ишь размечталась. А у самой-то ни денег, ни башмаков, да и материю достань попробуй!
Но, хотя мечта ее и угасла и девочка уже не верила в свое чудесное платье, она изящно выгнутыми пальчиками нарисовала вокруг шейки воображаемый воротничок.
— А воротничок совсем узенький и такие же манжетики…
Мать подавила подступающие слезы и сказала с улыбкой:
— Спать! Дети, пора спать! Тушите свет!
За окном сгустилась тьма.
X
Ферма родителей Стива в штате Пенсильвания находилась за рекой Делавэр, и практически попасть туда из ближайшего городка можно было только на машине. Между огромными надворными постройками, выкрашенными в ржаво-красный цвет, и домом лежал широкий двор. В этих краях жили еще просторно.
Стив без пиджака — он бросил его на спинку стула, — в вязаной шерстяной безрукавке сидел на террасе. Он только что освежил лицо и грудь, на волосах его сверкала влага. Полого, уходивший вдаль луг, по которому протекал ручей, казался от вечерних теней темно-зеленым.
Внизу, на зеркальной поверхности пруда, белыми комочками застыли утки. Какая-то птица настойчивым щебетанием будила тишину. Стив вытащил из кармана Иоганнину карточку.
Пять тысяч километров и закон, воспрещающий американцу жениться на немке, разделяли их. Вглядываясь в ее черты, серьезные, как ее натура и вся ее нелегкая жизнь, он чувствовал боль, точно кто-то царапал ему сердце стальной иглой. Но вот под его пристальным взглядом снимок затуманился: Иоганна — его жена, она выходит на террасу и подсаживается к нему… Говорит только тихий вечер…
Перед ними еще вся жизнь… И у них родится сын…
Мать Стива — она вышла замуж семнадцати лет, и никто не признал бы в ней матери двадцатитрехлетнего сына — прошла мимо с полной тарелкой овощей и бросила ему на ходу:
— Этого нельзя запретить надолго.
Он все рассказал ей, только не об их расставанье.
В тишине послышалось кряканье. Стив поднял голову. Все двадцать четыре белые утки, громко гогоча, двигались вперевалку через луг, белоснежной вереницей выделяясь на темной зелени травы. Стив не раз задавался вопросом, почему утки с наступлением вечера вдруг в одну и ту же минуту поднимают крик и торопятся домой, в свой птичник. И словно эта мирная картона была достаточным основанием, чтобы написать Иоганне, он взял со стула пиджак и поднялся к себе наверх.
На чисто выбеленной стене висела его солдатская фуражка. Сам не зная зачем, он надел ее, точно хотел перешагнуть через пять тысяч миль, снова стать солдатом и увидеть Иоганну. Писать, однако, оказалось труднее, чем он думал. Он встал и, глядя в окно на волнистую равнину, плавно уходящую под гору к поблескивающему вдали Делавэру, погрузился в размышления. Ему так много нужно сказать Иоганне. Но с чего начать? Всего не напишешь. О том, как тяжело у него на душе и как он хочет, чтоб Иоганна была с ним, здесь… А дальше?.. Он спросит, как-то ей живется там, в недосягаемой дали… И о запрете напишет. Надо посоветоваться с мамой, нельзя ли все-таки что-нибудь сделать? Но ведь он знает, что сделать ничего нельзя. Ничего…
Растерянно смотрит он на белых уток, все еще стоящих перед птичником. С огромной силой нахлынули воспоминания. Перед ним возникло лицо Иоганны, когда он вошел, чтобы проститься. Он видел ее широко раскрытые глаза. И она решилась… Этого он никогда не забудет. А утром — прощание. Она держалась так мужественно. Так мужественно. Она сказала только: «Всего хорошего», а когда он оглянулся, подняла руку и потом еще раз подняла, но только чуть-чуть.
В дверь скребся Майкл, французский террьер. Стив впустил его, сел за стол и, положив перед собой чистый листок бумаги, сразу перенесся в сарайчик к Иоганне. Нет, он не сможет ей написать, если, не напишет всю правду.
«Дорогая Иоганна!
Так тяжело было сесть в поезд и уехать, а потом на пароходе — все дальше и дальше, — и вот я здесь, а тебя нет со мной. Я показал отцу твою карточку. Он сказал: «It's a fine girl!».[24] И мама тоже не против. Но не это главное, а то, как мне недостает тебя. Но все же сделать пока ничего нельзя, и ты знаешь почему. Мама говорит, что со временем все устроится. Здесь тебе было бы хорошо, и мы были бы счастливы. Было бы так, как должно быть. Забыть тебя я не могу. Придется ждать. Очень мне тяжело, потому что неизвестно, сколько это продлится. Если бы ты написала мне большое подробное письмо о том, что ты меня не забыла, мне было бы легче».