Руфь и до Аушвица не была начинающей дилетанткой, а теперь она как-то сразу выросла и созрела. Перенесенные испытания и природный талант научили ее с помощью пера и туши передавать на бумаге все, что она видела. и чувствовала. Ее рисунки, изображавшие сокровенную жизнь леса — без неба и больших горизонтов, были написаны уверенной рукой, которая и отдельным деталям умела придать живописность и силу.
Иоганна перевернула последний пейзаж и вдруг увидела Аушвиц — брошенные как попало, вповалку голые трупы, удушенные газом, иссохшие, как скелеты, тела, провалы черных открытых ртов — и сказала:
— Вот что мы сделали! Это самое.
В папке было много таких листов, и Иоганна заставила себя пересмотреть их все до одного. Эти рисунки, говорившие о немыслимом поругании человека, обличали перед миром весь немецкий народ и пригвождали его к позорному столбу.
— Я это видела каждый день, — сказала Руфь. Она смотрела на подругу спокойно, словно эти ужасы и отдаленно ее не коснулись. Это были всего лишь зарисовки.
И вдруг она вскрикнула:
— Не надо! Не смотри!
Но Иоганна, оцепенев от ужаса, уставилась на новый лист. Голый мужчина в съехавшей набекрень солдатской фуражке, оскалив зубы в ухмылке, тянулся к обнаженному телу Руфи, распростертому на кровати в публичном доме. Она лежала с мертвым лицом.
— Руфь, о боже, какой ужас! Ах, Руфь!
— Отдай мне эту гадость! Я рисую это для того… чтобы… я сама не знаю для чего… — Она положила папку на траву возле себя. Обе молчали.
Было пять часов. Ночное дежурство у Мартина начиналось в восемь, и он отсыпался. Он не знал, что Руфь дома. Босой, в одних пижамных штанах, он вышел, собираясь умыться под краном. Его юное тело сверкало белизной, как у мальчика.
Увидев его, Руфь вскрикнула: «Вон! Вон!» Ее лицо исказила гримаса ужаса и отвращения. И вдруг колени ее подогнулись, как будто кто-то вышиб костыли, служившие ей опорой, — и она рухнула навзничь. Она каталась по земле, судорожно била ногами и кричала во всю силу своих легких, пока крик не оборвался на тонком визге. Иоганна подняла ее и привлекла к себе. Она крепко обняла и ласкала подругу, а та рыдала и всхлипывала, как малый ребенок. Мартин убежал в сторожку. Припадок постепенно стихал, и Руфь уже вопросительно оглядывалась, словно старалась вспомнить, почему она упала.
Иоганна, посидев еще немного с подругой, вернулась к себе. Еще издали она увидела дверь. В медной замочной скважине торчала записка. Уж вывел на ней печатными буквами: «Эта дверь защитит вас от зимней стужи. Ученики Иисуса».
Она опять перечитала письмецо Стива, и ей показалось, что после неистовой ночной грозы она проснулась ясным утром. Она села писать ему ответ.
«Дорогой Стив!
Я ни о чем не жалею. Это первое, что я хочу тебе сказать. Если б этого не было, я, наверно, была бы глубоко несчастна. Милый Стив, я только теперь поняла, как хорошо, когда есть человек, о котором тоскуешь. И как хорошо знать, что где-то на свете у меня есть ты. Пусть мне порой и бывает тяжело. Ведь ты так далеко! Да и многое другое. Но твое письмо!.. Здесь кругом столько несчастных. Все — только не я. Трудно сказать, что нас ждет. Но, может быть, счастье улыбнется нам. А я наберусь мужества и все, все снесу. Ах, если бы ты был рядом и я могла уснуть подле тебя. Я все люблю в тебе, Стив. И взгляд твой люблю. Люблю, люблю. Может, и не надо бы писать тебе об этом. Но уж так и быть. Мне так легче. О боже, а вдруг мы никогда больше не увидимся? Нет, лучше кончать письмо.
Иоганна».
XI
Временное помещение, где теперь заседал следственный суд, поскольку старое было разрушено, украшали высокие готические окна с гранитными пилястрами. Сто пятьдесят лет назад здесь был настлан новый паркет с узорчатым орнаментом в стиле Людовика XVI, выложенным инкрустацией из черного дерева. Это помещение на редкость благородных пропорций еще недавно служило мучным складом.
Публики ожидалось много. Были собраны все имеющиеся в наличии стулья и скамейки. Через зал протянулось двадцать рядов стульев, вдоль стен расставили скамейки. Недоброхотные даятели явились в полном составе, пришел и кое-кто из получавших дары, а главное — сотни любопытных, не имевших к делу прямого отношения. Народу собралось столько, что несколько десятков человек вынуждены были стоять. В первых пяти рядах разместились недоброхотные даятели. И видом, и одеждой они резко отличались от сидевших позади неимущих горожан с истощенными лицами, одетых в тряпье, а зачастую и босых. Между пятым и шестым рядами нужда провела ощутительную грань.
За длинным столом восседали ведущий протокол секретарь и капитан Либэн, а между ними тот самый следственный судья, сын которого в свое время отказался назваться Иудой Искариотом.
Между столом и первым рядом сидели подрядчик Химмельгох и чахоточный маляр. Пальто из верблюжьей шерсти лежало на столе. Было десять часов утра. В высокие стрельчатые окна лилось яркое солнце.
Инициатор собрания, капитан Либэн, решил устроить публичный допрос маляра и недоброхотных даятелей отнюдь не для того, чтобы напасть на след учеников Иисуса. Он хотел обратиться к представленному здесь словно в поперечном разрезе населению с призывом — учредить комитет для сбора добровольных пожертвований в пользу беднейших из бедных. Следственный судья должен был играть роль председателя на этом собрании:
Массовый митинг начался под видом судебного следствия. После того как личность маляра была установлена, судья спросил, как к нему попало пальто.
Чахоточный хотел было встать, но от слабости повалился на стул. Ему разрешили давать показания сидя.
— Когда я ночью проснулся, пальто лежало у меня на постели.
Подрядчик Химмельгох завопил:
— Он совершил кражу со взломом. Выбил у меня окно в столовой.
— Вас не спрашивают. Скажите, господин Хольфус, дверь у вас была закрыта?
— В подвале нет двери.
— А окно?
— В нем давно нет стекол.
— И вы не знаете, кто подбросил вам пальто? Что же вы тогда подумали?
— Я ни о чем не думал. Просто взял пальто и укрылся. Мне было холодно.
— Известно ли вам, кто такие ученики Иисуса?
— Это никому не известно.
Доктор Гросс с улыбкой посмотрел на Ужа, который сидел между Мышонком и Петром.
Судья сказал:
— А теперь я прочту письмо, с которым обратились ко мне ученики Иисуса.
«Высокий суд!
У подрядчика Химмельгоха три зимних пальто, а ведь он всегда выпивши, что тоже греет. Мы и то оставили ему одно, хоть он не заслужил и должен бы постыдиться. Мы, заступники справедливости, подбросили господину Хольфусу пальто на кровать — бесплатно, потому как мы, по всему видно, древние христиане. Если высокий суд нас поймает, вяжите нас, мы ко всему готовы. Но пока никто еще нас за руку не схватил. Арестованный невиновен, это ясно как день, и, значит, его надо освободить без разговоров.
От Тайного общества учеников Иисуса
Петр».
— Мне кажется, это действительно ясно, — сказал, улыбаясь, судья. — Арестованный невиновен, и его надо освободить. Иначе обстоит дело с заступниками справедливости. Эти господа должны понести суровое наказание за те противозаконные методы, к которым они прибегают в целях благотворительности.
Уж ткнул Петра кулаком в спину и зашептал:
— Слышишь: «господа»! Он понятия не имеет, кто мы.
Заглянув в список недоброхотных даятелей, судья обратился к учителю Шарфу с вопросом, не оставили ли после себя ученики Иисуса каких-либо улик.
Учитель вышел вперед и остановился, опираясь на черешневую палку с продетым в медное ушко ремешком. Это был худощавый человек с огненно-рыжей, как лисий мех, бородой и зеленовато-голубыми глазками.
— С вашего позволения, я хотел бы воспользоваться случаем, — начал он, — чтобы сообщить о следующем прискорбном факте. После сорока лет безупречной службы в качестве педагога местной школы я вынужден на закате дней ютиться в сыром подвале.